– тихо запевает Махин, стоя у окна…

– Не видав – хвалишь, – угрюмо усмехаясь, говорит Букоёмов.

К окну подходит Хромой, молча, движением руки, отстраняет Махина, садится и снова чинит рубаху.

Букоёмов оглядывает всех по очереди и опускает голову, сумрачно двигая бровями. Грустно вьётся песня, шуршат нитки, громко чавкает увлёкшийся Шишов. Старик вскидывает голову и смотрит на него холодными глазами; Шишов перестает есть и, не закрывая рта, с куском калача пред лицом, сидит неподвижно и ждёт.

Букоёмов смеётся. Смех у него негромкий и странный, точно в горле старика пересыпаются осколки битого стекла.

– Лавошник ты, рыжая скотина, – насмешливо говорит он, – и поступок твой поганый, лавошников… Купил девочку-подростка, – как, скажем, бараньи тушки покупал, и задавил девочку… сволочь ты!

Шишов тяжело вздыхает и снова ест. Теперь смеётся Махин весёлым, юношеским смехом. Хромой сосредоточенно шьёт.

– Живу я между вами, – продолжает суровый старик, – и надоели вы мне, как бельма на глазах… Скушно мне тут… хоть всего две недели с вами я…

– Расскажи чего-нибудь, Карп Иванович! – просит Махин, подходя и усаживаясь на нарах рядом со стариком.

– Вот, Хромой, – говорит Букоёмов, не взглянув на юношу, – ты всё говоришь: все люди одинаковы по евангелию… А ты по правде скажи, – разве они двое – люди однако? И разве я – похож на них?.. Не похож я… и ты не похож… ты хоть без ноги, а с характером… в тебе сопротивление есть… Тебе приказывают – живи в Сибири!.. а ты – не хочешь, ты вот уходишь… это хорошо! Даже на одной ноге ушёл… очень хорошо, да! А вот Махин, – что он такое? Зачем он вообще? Зарезал толстого трактирщика, облился весь кровью, нанял извозчика и – поехал… Куда же однако поехал? Неизвестно… Потом со страху – бац извозчика ножом по горлу… зачем оно? Тоже – не понять…

– Я не со страху, – конфузливо улыбаясь, отвечает Махин, и его тёмные воловьи глаза смущённо мигают.

– Ну, а для чего?

– Он всё оглядывался, – виновато говорит Махин, – едет, едет, да и оглянется… ну, и…

– Болван! – спокойно и холодно определяет Букоёмов, снова свёртывая папироску.

– Всё надо делать умеючи… – продолжал он, закуривая. – Ежели толстого резать – для этого случая надо раздеться догола… В нём, в толстом, всегда кровищи много… брызнет она, обольёт тебя, – вот и улика против… А голый – ты хоть и попачкаешься – сейчас взял сырую тряпку, вытерся весь и – чист пред людьми…

– А перед богом? – негромко говорит Хромой. Он не пошевелился, не поднял головы, и в голосе его не звучит ни упрёка, ни любопытства…

– Чего? – помолчав, спрашивает Букоёмов.

– Я говорю – перед богом как? – повторяет Хромой, продолжая работать.

Старик смотрит на него, поводит своим хрящеватым носом и поучительно говорит:

– Нет, Хромой, люди – разны… Иному кандалы-то ноги спутают, – а душу освободят, а у другого – душа железками скована… это однако надо понять!..

– Карп Иваныч! – спрашивает Махин тихо и с жутким любопытством.

– Ну?

– Много ты убил людей?

– Много ли? – Холодные глазки старика тяжело упираются в лицо Махина, и юноше неловко под этим взглядом. Он передёргивает плечами, точно от холода, и, полуоткрыв рот, ожидает слов старика, заглядывая сбоку в его лицо. Из угла, с нар, доносится короткое, тяжёлое дыхание Шишова.

Старик властно кладёт на плечо Махина свою большую руку, пальцы её сильны и гибки, как стальные пружины, он постукивает ими по телу юноши и говорит:

– Много. А сколько много – не помню… Зачем тебе это?

– Так… интересно… – глупо улыбаясь, поясняет Махин.

Старик легонько отталкивает его от себя.

– Эх ты… кутёнок!..

– А лица помнишь? – вдруг спрашивает Хромой.

– Какие лица?

– Которых ты убил…

– И лиц не помню… ведь больше – ночью приходилось… – спокойно говорит старик.

– А не верю я тебе… не верю, чтобы ты людей убивал… – покачивая головой, тихо замечает Хромой.

Букоёмов смотрит на него и беззвучно усмехается.

– Вот кабы следователи да прокуроры не верили мне, ну, это было бы лестно… а если ты не веришь – не велика мне от этого прибыль… Однако – недаром я почти пятнадцать годов кандалами брякаю, – как ты смекаешь?

В коридоре раздался шум, смех и визг – это малолетних пригнали со двора.

– Не орать, дьяволы! – раздается крик надзирателя. Громко хлопает дверь, скрипит железо засова и замка, бойкий шум молодых голосов становится глуше.

– И не жалко тебе было убивать людей? – раздаётся сиплый голос Шишова. Он сидит в углу нар, вытянув шею вперёд, и его глазки, заплывшие жиром, блестят боязливо.

– А кто кого жалеет? – спокойно отвечает Букоёмов.

– Это – верно! – негромко отзывается Хромой. – Никто никого.

– Напрасно ты об этой твоей жалости говоришь… врёшь ты, собака… – говорит старик.

– Разве нет жалости? – спрашивает Махин и смотрит на всех поочерёдно, ожидая ответа.

– Подаяние, примерно, – ворчит Шишов.

Хромой вскидывает голову и с упрёком в голосе отвечает:

– Подаяние – не для тебя, а для бога…

– Дают – чего не жалко, – подтверждает Букоёмов. В камере малолетних налаживается песня, – звучный альт бойко затягивает: