соотечественникам принять их. В отличие от Республики после Канн он предпочел не рисковать существованием своего города. Несмотря на это, римляне никогда не забывали, что масштабом своих трудов и амбиций среди всех врагов Республики Ганнибал был наиболее похож на них самих. По прошествии столетий поставленные в его честь изваяния все еще украшали улицы Рима. И уже превратив Карфаген в бессильный обрубок, конфисковав его провинции, флот, прославленных боевых слонов, римляне все еще опасались выздоровления своего соперника. Подобная ненависть являлась высочайшим комплиментом, который они могли высказать в адрес чужого государства. Карфагену не следовало доверять даже в его покорности. Заглянув в собственную душу, римляне приписали обнаруженную в ней безжалостность злейшему своему врагу.

Никогда более не станут они смиряться с существованием силы, способной поставить под угрозу их собственное существование. И чтобы не идти на такой риск, они взяли на себя право наносить превентивный удар сопернику, способному вырасти в грозную силу. Подобных противников было легко — и даже слишком легко — найти. Еще до войны с Ганнибалом для Республики стало привычным посылать специально созданные экспедиционные корпусы на Балканы, где римские преторы не сдерживали себя в притеснениях местных правителей и произвольных изменениях границ. Как охотно подтвердили бы италики, римлянами владела не знающая времени страсть к этой разновидности поднятия тяжестей, отражавшей в себе знакомое нам уже нежелание Республики терпеть любого рода неуважение. Для склонных к предательству и припадкам сварливости греческих государств, однако, это был урок, на усвоение которого потребовалось известное время. Недоумение их было вполне понятным — во время первых столкновений с Римом Республика вела себя совершенно не так, как положено обыкновенной имперской силе. Легионы наносили опустошительный удар с быстротой молнии, грянувшей с ясного неба, а затем с такой же быстротой исчезали. При всей ярости этих кратковременных интервенций, они перемежались продолжительными периодами, когда Рим, казалось, терял всяческий интерес к греческим делам. Даже когда войска Республики вмешивались, их трансадриатические походы представлялись в качестве миротворческих миссий. Целью их, как и прежде, являлись не аннексия территорий, но неукоснительное поддержание престижа Республики, выражавшееся в жестоком наказании любой набравшей силу и осмелевшей местной власти.

На ранних стадиях римского вмешательства в дела Балкан слова эти в первую очередь относились к Македонии. Расположенное в северной части Греции Македонское царство в течение двухсот лет благополучно правило всем полуостровом. И цари этого государства, унаследовавшие свой трон от Александра Великого, не имели ни малейшего сомнения в том, что власти их нет иной границы, кроме их собственной воли. Подобная самоуверенность не оставляла правителей Македонии, невзирая на все поражения в стычках с армиями Республики, и в 168 г. до Р.Х. терпение Рима, наконец, лопнуло. Низложив местную монархию, Рим сперва выкроил из территории Македонии четыре марионеточных республики, а потом, в 148 г., завершая трансформацию из миротворческой силы в оккупационную, установил прямое правление. Как и в Италии, где дороги легли на ландшафт подобием рыболовной сети, инженерное искусство последней печатью завершило военные завоевания. Надежная насыпь виа Игнатиа камнем и гравием пролегла через балканскую глушь. Дорога эта, протянувшаяся от Адриатического до Эгейского моря, стала жизненно важным звеном цепи, соединившей Грецию с Римом. Она уводила и к горизонтам еще более экзотическим, открывавшимся за синим простором Эгейского моря, где сверкающие золотом и мрамором города, отягощенные произведениями искусства, а также утонченной и изощренной кухней, воистину требовали строгого глаза Республики. И уже в 190 г. римская армия вступила в Азию, растоптав в пыль военную машину местного деспота и унизив его на глазах всего Ближнего Востока. Немедленно забыв обо всякой гордости, обе местные сверхдержавы, Сирия и Египет, поспешили смириться с вмешательством римских посланников, против собственного желания признавая гегемонию Республики. Официально имперские владения Рима оставались еще ограниченными Македонией, Сицилией и областями Испании, однако руки его к 140-м годам до Р.Х. протянулись в чужие земли, о которых в Риме прежде и слыхом не слыхивали. Масштаб силы Рима и стремительность его возвышения производили потрясающее впечатление — и не в последнюю очередь на самих римлян, не веривших собственным глазам.

И хотя достижения родной державы вселяли в души большинства сограждан восторг, но многие из них испытывали тяжелое чувство. Моралисты, занятые привычным для римских моралистов делом, сравнивали прошлое с настоящим и приходили к невыгодным для нынешних времен выводам, поскольку губительные последствия влияния империи были очевидны. Приток золота пагубным образом сказывался на древних добродетелях. Среди «плодов» грабежа оказывались иноземные обычаи и философии. Разгрузка сокровищ Востока на площадях Рима и звуки чуждой речи на его улицах, помимо гордости рождали тревогу. Никогда еще строгие крестьянские нравы не казались настолько восхитительными, как в это время, когда их откровенно игнорировали. «Республика основана на своих древних обрядах и собственной людской силе»[19] — такой вывод был триумфально сделан по завершении победоносной войны с Ганнибалом. Но что, если этот фундамент, если эти блоки начнут крошиться? Неужели тогда Республика пошатнется и рухнет? Ошеломляющее преображение родного города из захолустья в столицу сверхдержавы смущало римлян и заставляло их опасаться ревности богов. Согласно некоему «неуютному» парадоксу их взаимодействие с миром включало в себя как меру успеха, так и неудачи.

Ибо при всем новом величии Рима не было недостатка в предсказаниях злой судьбы, ожидающей его. Рождение всяческих страхолюдин, зловещие полеты птиц и прочие чудеса подобного рода продолжали тревожить римский народ и требовать — в случае особенно зловещего их характера — обращения к пророческим книгам Сивиллы. И как всегда, были обнаружены должные предписания и нужные средства. Освященные временем обычаи предков были воскрешены или утверждены заново. Катастрофа была предотвращена. Республика выжила.

Однако весь мир бурлил, бродил и изменялся, а с ним вместе — и Римская Республика. Некоторые симптомы кризиса не поддавались любым стараниям исцелить их посредством древних обрядов. Начатые самим римским народом перемены трудно было замедлить — даже с помощью рекомендаций Сивиллы.

Чтобы проиллюстрировать это, не нужно было никаких предзнаменований — достаточно было просто пройти по улицам новой столицы мира.

Не все было ладно на бурлящих народом улочках города.

Город — свободный город — начинался там, где человек мог в полной мере быть человеком. Римлянам это казалось самоочевидным. Обладать civitas — статусом гражданина — значило быть цивилизованным, и английский язык сохранил это значение за словами по сию пору. Вне рамок, которые мог предоставить лишь независимый город, жизнь не имела смысла. Гражданин видел себя через братство с другими гражданами, через общие радости и печали, амбиции и страхи, праздники, выборы и военную дисциплину. Подобно святилищу, оживающему в присутствии бога, «ткань» города освящалась той общественной жизнью, которую покрывала собой. Посему облик города, с точки зрения его граждан, носил священный характер. Он был свидетелем наследия, сделавшего горожан такими, какими они были. Он помогал познанию духа самого города.

Вступая в первый контакт с Римом, иноземные державы часто тешили себя следующей мыслью. По сравнению с прекрасными городами греческого мира Рим производил впечатление места отсталого и ветхого. Придворные македонских царей всякий раз пренебрежительно фыркали, внимая описанию Рима.[20] Кстати, ничего хорошего им это не принесло. В ту пору, когда мир учился пресмыкаться перед Республикой, в облике Рима оставалось нечто провинциальное. Делались попытки привести город в порядок, однако не давали особого результата. Даже некоторые из римлян, успевших познакомиться с гармоничными, прекрасно спланированными греческими городами, могли иногда ощущать толику смущения. «Когда капуанцы сравнивают Рим с его холмами и глубокими долинами, шаткими фронтонами, безнадежными дорогами, тесными переулками со своей родной Капуей, опрятно устроившейся на равнине, они смеются над нами и задирают носы«…[21] Это тревожило римлян. Однако при всем этом Рим был свободным городом, а Капуя — нет.