Невзирая на тот факт, что закона, назначающего ответственность за осквернение таинств Благой Богини, просто не существовало, складывавшееся общественное мнение решительным образом начинало считать подобный поступок преступлением. Проведенное голосование показало, что Клодий должен быть предан суду. Количество поданных за это голосов отражало не только степень искреннего возмущения, но, как было заведено в Риме, и яд личной ненависти. Клодий не мог испытывать недостатка во врагах. И главным среди них, конечно, являлся Лукулл.
Оторвать его от рыбных садков — один из которых в 63 году послужил причиной его триумфа, в конечном счете утвержденного Цицероном, занимавшим консульский пост, — можно было только по особой надобности. Лукулл воспользовался случаем для сведения счетов. Его свидетельства были вывешены на улицах — на внушительного размера досках объявлений, информировавших о том, как по-царски он заплатил своим солдатам — по девятьсот пятьдесят драхм каждому. Рана, оставленная мятежом легионеров, так и не зажила. И по прошествии двух лет Лукулл встрепенулся; дело пахло кровью Клодия. Готовясь к суду, он освежил все свои прежние обвинения: мятеж и соблазнение жены. Лукулл также уговорил Гортензия тряхнуть стариной и возглавить обвинение. Начали собираться во внушительном количестве свидетели. Среди них заметно было присутствие Аврелии. Какие бы сомнения ни смущали ее сына, она была более чем готова подтвердить, что действительно видела Клодия в своем доме в ту злосчастную ночь.
Однако у Клодия были свои влиятельные друзья. Защиту его возглавлял один из самых блестящих представителей Сената, бывший консул Гай Скрибоний Курион. Следуя стандартной процедуре, Курион начал фабриковать алиби для своего клиента. Нашли всадника, который согласился засвидетельствовать, что в день совершения обрядов Благой Богине Клодий был у него — в девяноста милях от места предполагаемого преступления. Пришла пора Гортензию выкладывать свое свидетельство. Поиски свидетеля не заняли много времени, и он оказался самой внушительной фигурой. Вышло так, что в день праздника Благой Богини время с Клодием проводил Цицерон — и не в девяноста милях от города, но в самом центре Рима.
Однако станет ли он свидетельствовать против Клодия? Для Цицерона решение это — учитывая его ужас перед подобным поступком, — стало предметом мучительных размышлений. Никакая вражда их не разделяла. Во время консульства Цицерона Клодий даже выступал в качестве одного из его телохранителей. Более того, теперь они стали соседями. Цицерон недавно улучшил свое положение — в буквальном смысле этого слова. После завершения консульского срока он приобрел великолепный дом на Палатине, прозаложив все и вся, однако считая, что новый статус оправдывает расходы. Кто, в конце концов, спас Республику? С крыльца затененного платанами дома он мог теперь сверху вниз глядеть на Форум, обозревая самый эксклюзивный вид в мире. Среди соседей его числился не только Клодий, но и его гламурная сестрица. Цицерон гордился тесным знакомством с самым надменным семейством Рима, причем гордился настолько, что жена его обвинила Клодию в попытке соблазнить его. Согласно сплетням, на Цицерона надавили настолько решительно и безжалостно, что он решил выступить против Клодия просто для того, чтобы его оставили в покое. Жене его не о чем было беспокоиться. В конечном счете возможность выступить в тесном согласии со сливками сенаторской элиты была слишком соблазнительна для Цицерона, чтобы он мог отказаться. Появление его на суде произвело сенсацию. Когда он шагнул вперед, чтобы произнести свое свидетельство, сторонники Клодия подняли ужасный шум. Набранные в трущобах банды не одну неделю крутились по Форуму, запугивая врагов Клодия; руководил ими сын защитника Клодия, юноша, от которого Цицерон пренебрежительно отмахнулся, назвав «младшей дочуркой Куриона»,[165] но представлявший собой опасного и решительного противника. Однако на сей раз выбранная им тактика оказалась ошибочной. Ничто не могло в большей степени укрепить отвагу Цицерона, чем ощущение того, что он сделался звездой представления. И пока судейские окружали его живым щитом, Цицерон произнес свои показания чистым и ровным голосом. На следующий день собравшаяся перед его домом толпа шумно выражала свое одобрение. Осуждение Клодия казалось предрешенным. Судьи в свой черед также попросили выделить им телохранителей.
Однако упорства, выказанного в поддержку Цицерона, хватило ненадолго. По прошествии двух дней в двери судей начал стучаться некий таинственный раб. Он предлагал крупные денежные суммы, а при желании — милости женщин или мальчиков из высших слоев общества. Столь вопиющий подход тем не менее оказался весьма действенным. Клодий был оправдан тридцатью одним голосом против двадцати пяти. Враги его были в ярости. Встретив одного из судей, Катул язвительным тоном спросил: «Так для чего же тебе понадобилась охрана? Чтобы никто не отобрал полученную взятку?». [166]
Для всех грандов — а в особенности Лукулла — оправдание Клодия явилось тяжелым ударом. А для Цицерона оно превратилось в катастрофу. Не имея ресурсов Катула или Гортензия, он оказался перед лицом врага, искушать которого опасался даже сам Цезарь. Он отнюдь не помог себе тем, что в последовавшие за судом несколько недель неоднократно нападал на Клодия в Сенате с непродуманными остротами. И то, что первоначально представляло собой обыкновенную для многих римских знакомств простую неприязнь, стало быстро превращаться в настоящую кровную вражду. Конечно, Клодий не мог сравниться с Цицероном умом и колкостью языка, однако в постановке своих вендетт — как выяснилось достаточно скоро, — равных ему найти было нельзя.
Для самого Цицерона личная катастрофа, как всегда, являлась кризисом всего Рима, хотя в других случаях ему приходилось признавать, что свирепость политической жизни является показателем ее свободы. Удача приходила и уходила; союзы скреплялись и распадались. Таковы были ритмы свободной Республики. И тот факт, что позолота быстро сходила с его консульства, расстраивал Цицерона, вселяя при этом тихое удовлетворение в души его коллег. Достижения в Риме приветствовали, однако избытка величия опасались. Совместно властвовать могли многие — одному человеку высшая власть не была разрешена. Один только Сулла покусился на нее — и то ненадолго.
И разве существовали причины предполагать, что такое положение может перемениться?
