Баба покачала головой и говорит:
- Нет, жила здесь девица Николаева, да только вчера утром выехала. Я сама видела, как дворник пожитки выносил. А коль не верите, справьтесь сами у него.
Сперло у меня дыхание, а в голове промелькнуло: уж не обчекрыжили ли меня? Полетел к дворнику.
- Да, действительно, - говорит, - в четвертом номере проживала по паспорту девица Николаева, а только вчерашний день от нас уехали. - И, подумав, добавил: - Да только это не жилица была - прожили у нас четыре месяца, за квартиру деньги задерживали, домой водили разных мужчин, одним словом, гулящая.
Вижу, дело плохо. Раз дворник, посторонний человек, и так карикатурно о ней выражается, значит птица не Бог весть какая.
Испугался я, обозлился я, да и денег жалко. Экий мерзавец Александр Иванович, ведь это он свел меня с графиней. Хоть денег с него и не получу, конечно, а все же за евонные пакости личность ему разобью.
Прыгнул на извозчика, помчался обратно в Лоскутную. На душе кипит, кулаки сжимаются, быдто сам не свой. Приехал. Влетел по лестнице и прямо к Александру Иванычу в номер. В комнате пусто.
- Что? Дрыхнешь еще, мошенник? - вскричал я и рванул полог на кольцах, закрывавший кровать. Что за черт! В кровати растрепанная женщина с искривленным от страха лицом прямо на меня смотрит, а потом как завизжит:
- Помогите! Спасите! Убивают...
- И чего вы орете, мадам? - сердито сказал я. - Ну, ошибся номером, пардон, велика штука.
Она не унималась:
- Вон, негодяй, да как вы смеете? Я честная женщина!
Тут я вовсе обозлился:
- Плевать бы я хотел на вашу честность, тоже графиня Подгурская, много о себе воображаете, вы хоть озолотите меня, а мне и то вас не надобно.
- Сумасшедший, караул! - завизжала она пуще прежнего.
Сгреб я со стола коробку раскупоренных сардинок, запустил ими ей в морду и выбежал в коридор. Кричу, требую управляющего.
Прибежал.
- Куда у вас здесь девался мошенник Рыков из 27 номера?
- Да он еще вчера к ночи расплатился, потребовал паспорт и уехал.
- Куда уехал?
- Этого мы знать не можем.
Я рассказал управляющему, как обмошенничал меня этот самый Рыков со всей своей шайкой. Управляющий развел руками, пожал плечами да и посоветовал обратиться в сыскную полицию.
Я конечно, туда отправился немедля, повидал начальника г. Кошкина, обещал принести ему эту тетрадь и, вернувшись от него, скорее записал все, что произошло со мной сегодня. Теперь бегу к нему с тетрадью. Что-то будет! Эх, Синюхин, дал маху ты, братец!...'
Этим заканчивается дневник Синюхина. Уже шел 4-й час ночи.
Глаза мои слипались, но, засыпая, я невольно обдумывал синю хинское дело. Не подлежало сомнению, что елабужский донжуан налетел на шайку ловких мошенников. Это явствовало хотя бы из той предусмотрительности 'графини', каковую она проявила перед знакомством с Синюхиным. Она потребовала от него фотографию и письмо с подробным 'жизнеописанием'. И то, и другое ей были нужны для того, чтобы составить себе точное представление о миросозерцании и, так сказать, культурном уровне Синюхина.
Последний постарался блеснуть образованностью и наворотил ей такое письмо, ознакомившись с которым 'графиня' нашла возможным применить, не стесняясь, грубую тактику и повела игру хотя и не тонкую, но достаточно убедительную для Синюхина. Я решил было заняться этим делом лично, но мне это не удалось, так как на следующий день я совершенно неожиданно получил срочную телеграмму от министра юстиции Щегловитова, вызывающего меня в Петербург. Я предполагал истратить на эту поездку не более 3-4 дней, но просидел в Петербурге более месяца, так как министр поручил мне подробно ознакомиться с огромным материалом, накопившимся по громкому делу Бейлиса и дать по этому делу мое заключение, что я и исполнил. Таким образом, всю текущую работу в Москве (в том числе и синюхинское дело) мне пришлось передать на это время моему помощнику В. Е. Андрееву. Вот почему я не знаю, вернее, не помню, чем закончилась эпопея елабужского простофили. Я не знаю также, дул ли 'сирокко' при возвращении последнего в Елабугу, но знаю наверное, что вернулся он туда в блестящем одиночестве - 'без нежного бутона, увенчанного девятиглавой короной'.
Тяжелое воспоминание
Как- то ко мне в кабинет вбежал взволнованный надзиратель и доложил:
- Господин начальник, сейчас какой-то негодяй выстрелом из револьвера уложил на месте нашего постового городового Алексеева. Он схвачен, обезоружен и приведен сюда. Как прикажете быть?
Убийство было, очевидно, политического характера. Расследования по этим преступлениям были вне моей компетенции, но раз арестованный уже при полиции, я счел необходимым снять с него первый допрос.
Убийцей оказался весьма благообразный господин, элегантно одетый, лет под пятьдесят, с сильной проседью, с усталым болезненным лицом. Он, не торопясь, подошел к письменному столу, взглянул на меня и тихо спросил:
- С кем имею честь разговаривать?
- С кем? - сердито отвечал я. - С начальником Московской сыскной полиции.
Он вежливо поклонился.
- Что побудило вас совершить это гнусное злодейство?
- Ну, знаете, - отвечал он, - этого в двух словах не расскажешь.
- Я не требую от вас лаконичности и по долгу службы готов выслушать ваше полное показание.
- Хорошо, но позвольте предварительно узнать, какая кара мне угрожает за совершенное преступление.
- Надеюсь - бессрочная каторга, а еще вернее - виселица.
- Как каторга?! - взволновался он. - Позвольте, ведь Москва объявлена на положении усиленной охраны: я с заранее обдуманным намерением убил должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей, а вы говорите - каторга! Не может этого быть, вы ошибаетесь!
- Следовательно, вы настаиваете на смертной казни?
- Именно, именно! - убежденно и радостно сказал он.
Я удивленно вскинул глазами.
- Вы удивлены? Но вы все поймете, выслушав меня.
- Говорите!
- Я очень утомлен, разрешите сесть.
- Садитесь.
Мой странный субъект уселся в кресло, устало провел руками по лицу и начал:
- Мне было 25 лет, когда я блестяще окончил юридический факультет N-ского университета и был оставлен при нем. В 28 лет я получил доцентуру, в тридцать был назначен экстраординарным профессором по кафедре энциклопедии права. К этому же времени я написал замечательное исследование
