— Ты сам глупо не веди себя. А про дочь я, честно говорю, ничего не знаю. Теперь беспокоюсь. Может, этот русский увез ее, чтобы жениться…

— Я его убью! — закричал Гида. — Я поеду в Хабаровск, разыщу его и убью!

— Беспокоюсь о дочери, — продолжал Лэтэ. — Эта русская девушка должна знать, наверно, должна знать. Она сейчас в Нярги. Надо к ней съездить…

Чтобы застать в Нярги Нину Косяюву, выехали немедленно. Обиженный Токто не промолвил ни слова. Гида понял, что навсегда потерял любимую жену, и молча плакал. Никто не видел в темноте его слез. Рано утром, приехали в Нярги. Пиапон встретил их на берегу.

— Ночью охотников гоняет только большая беда, — сказал он, поздоровавшись. — Что случилось, Токто?

— Где русская девушка? — спросил Токто.

Разбудили Нину, она ночевала у Лены.

— Где Гэнгиэ? — спросил Токто.

Увидев джуенцев и среди них почерневшего от горя Гиду, Нина сразу поняла, зачем они разыскивали ее. Всю дорогу от Джуена до Болони она вместе с Гэнгиэ составляла план побега молодой женщины в Ленинград.

— Сейчас должна быть в Москве, — ответила она.

— Ты отправила ее?

— Нет, она сама уехала. Она хочет учиться.

— Врешь, ты уговорила!

— Вы на меня не кричите, товарищ Токто. Я узнала, что она хочет сбежать от мужа, только когда мы выехали из Джуена.

— Почему ты не сообщила об этом мне? — спросил Лэтэ.

— Она просила никому ничего не говорить.

— Ты преступница! Тебя надо судить! — кричал Токто.

— Судить меня ты не можешь, а я, когда вернусь к вам в Джуен, буду кое-кого судить.

— Ты хочешь вернуться в Джуен, зачем?

— Жить.

— Никто с тобой не станет жить, все разбегутся.

— Там будет видно.

Токто отвернулся от Нины и зашагал на берег. Его догнал Пиапон, предложил кисет. Они сели на остывший за ночь золотистый песок и закурили.

— Зачем я только ходил в партизаны, — заговорил Токто. — Зачем воевал за эту советскую власть.

— Не один же ты воевал, — усмехнулся Пиапон.

— Знал бы все, что потом случится, не пошел бы воевать. Откуда пришла бы мысль Гэнгиэ сбежать от мужа и уехать в город, который даже во сне не снился ей, если бы не эта власть? Зачем все это делает новая власть? Ну, хсроши выгнала она обманщиков-торговцев, облегчила нам жизнь, хватит, на этом спасибо. Но зачем нам новые законы? Такие законы, что жена не боится мужа, бежит от него…

— Я думаю, Токто, это только начало.

— Так ты думаешь? А что дальше будет? Женщины на головах будут ходить? Нет, хватит этого нового, я уже сыт им но горло. А еще эта русская обещает приехать в Джуен жить. Нет, Пиапон, я, наверно, убегу на Харпи.

— Куда убежишь, ведь на всей нашей земле советская власть. Никуда не убежишь.

Токто замолчал, верные слова говорит Пиапон, никуда не убежать от новой власти. Если даже и убежит кто, то вернется, как возвращаются убежавшие от хозяев изголодавшиеся собаки. Но жить невыносимо, когда рушатся обычаи, привычки, законы, по которым ты жил и собирался жить всю жизнь. Свободного охотника, как какого-нибудь зверя, обкладывают кругом всякими законами, которые ему не по душе, заставляют поступать против своей воли.

— Скажи, нельзя как-нибудь вернуть Гэнгиэ?

— Как вернешь, если она уже в Москве. Я думаю, что она поехала в Ленинград, туда, где наш Богдан учится.

— Ты так думаешь? Если с Богданом рядом будет… Ах, какая разница! Сбежала, сука, ее так любили, а она сбежала. Эта вон, — Токто обернулся и потыкал пальцем в сторону Нины, — она во всем виновата.

— Ее советская власть послала, чтобы лучше научилась нанайскому языку и книгу на нашем языке написала.

— Пусть пишет, пусть учится, но зачем чужих жен подбивать на такую подлость? И все это от вас, умников.

— А я при чем? — засмеялся Пиапон.

— Вы, умники, соглашаетесь с советской властью, если бы не соглашались, не было такого бы.

— Мы соглашаемся потому, что хотим новой жизни. Соглашаемся и делаем все, чтобы быстрее настала новая, хорошая жизнь.

Бесполезно спорить с Пиапоном, что ему ни говори, у него всегда найдется ответ и он всегда окажется прав. Токто опять стал думать о Гэнгиэ, что она теперь находится далеко-далеко, в какой-то Москве, о которой никогда раньше никто из нанай не слышал. Что за город такой? Хоть бы краем глаза посмотреть на него. Но зачем ему, Токто, этот город? Вот дурость какая, сбежала невестка в этот город и ему хочется вслед за ней взглянуть на него. Надо же так. Старый человек, и такие глупости лезут в голову. Тебе нигде уже не побывать, твои следы дальше Амура никуда не пойдут.

— Первую осень колхозную кету ловить будем, — сказал Пиапон. — А у вас как?

— Какой колхоз, когда люди разбросаны, в одном месте одна семья, в другом — три, в третьем — четыре. Как их объединишь? Не знаю, Пота собирает людей. А у вас уже колхоз?

— Уже колхоз.

В районе Пиапону сказали, что Ултумбу тяжело заболел, лежит в больнице в: Хабаровске, и Пиапон сам должен организовать колхоз, потому что подготовка проделана, а учительница составит протокол собрания.

На обратном пути Пиапон заехал к Воротину и застал его с высоким, широкоплечим человеком. Пиапон узнал переводчика Дубского, которого видел на первом туземном съезде. Дубский требовал продовольствия, а Воротин не признавал его претензии законными.

— Ничего вы не можете требовать, — сказал Воротин. — Я отпускаю продовольствие и товары только охотникам и рыбакам за пушнину и рыбу.

— Прописные истины не следует мне повторять, — жестко проговорил Дубский. — Вы дадите мне продовольствие.

— Только за пушнину.

— А я имею право получить требуемое и без пушнины.

С этими словами Дубский резким движением достал из кармана бумажник, сунул Воротину какой-то документ и зачем-то похлопал правой рукой по заднему карману брюк. И тут только Пиапон заметил торчавший из-под пиджака конец желтой кобуры нагана.

«Кто он теперь такой, почему с револьвером ходит?» — подумал Пиапон и пошел к двери.

В сельсовете было пусто, за председательским столом сидел Митрофан. Друзья поздоровались.

— Готовы столы, скамейки для школы? — спросил Пиапон.

— Сказал я тебе — не подведу, к сроку все будет сделано, — усмехнулся Митрофан. — Слышал новость? Я собираюсь раскулачивать наших куркулей.

— Есть такое указание, что ли?