Десять лет он вязал себе невод. Каждое лето рубил коноплю, готовил нити, и зимой на охоте в пуржливые дни вязал невод. Получился крепкий невод. Веревки крепкие, грузила красивые, а поплавки из коры бархатного дерева — загляденье. Нынче осенью впервые думал половить этим неводом кету, а потом продубить его. Теперь что? В колхоз отдавать? Лошадь он отдаст, лошадь ему нисколько не жалко, но как невод отдать? Десять лет он готовил его! Не может он отдать его, поэтому не может вступить в колхоз. Ну пойми ты, Пиапон, железный Совет!

Холгитон, не поднимая головы, пыхтел трубкой и потел. Жалко невода, очень жалко. Но что делать, если не разрешат рыбу ловить? Не пустят на колхозный Амур — и все. Они уже и Амур поделили между собой. На озеро не пустят, на протоки не пустят, как жить без рыбы? Выкручивался, выкручивался он, зацепился было за священный жбан, надеялся, что Заксоры не отдадут его в колхоз, но ничего не вышло. Теперь уже никак не отвертеться, потому что без мяса и рыбы нанай не проживет.

— Может, какое место отдадут? — нерешительно спросил Холгитон.

— Все места советские, значит, колхозные, — отрезал Пиапон.

И опять тишина. Всем тяжело, все потеют от тягостных дум. Один Пиапон ликует, глядя на опущенные головы. Как вовремя пришла эта мысль в голову! Здорово придумал!

— Везде колхозы будут, и в верховьях и в низовьях Амура?

— Всюду, на всей земле колхозы будут, потому что повсюду за тайгой и за морем будет советская власть.

Пиапон торжествовал и мог сейчас вдохновенно придумывать, что угодно. Но то, что он сказал, своими ушами слышал в Хабаровске. Большие всезнающие дянгианы там говорили: «Мировая революция победит на всей земле!» Когда-нибудь да советская власть установится на всей земле, потому что она народная власть, в этом теперь убедились все.

— Думайте, думайте, богачи! — сказал Пиапон.

— Кто богачи? Мы, что ли?

— Вы! Богатому, как Американ, нечего в колхозе делать, потому он не идет в колхоз и людей своего рода не пускает. А те слушаются, потому что все его должники. Что, не слышали разве об этом? Отец Нипо, ты тоже не слышал о проделках нашего друга?

— Какой он мне друг! — закричал Холгитон. — Хунхуз он, друг хунхузов. Нашел друга!

— Он не идет в колхоз, и ты не идешь.

Холгитон поднял голову, подслеповато уставился на Пиапона, поплямкал губами.

— Ты не сравнивай меня с этой росомахой! — проговорил он обиженно. — У меня одна только драгоценность — невод. Десять лет вязал, все знаете. Если пообещаете хорошо с ним обращаться, я отдам его, потом запишете меня в колхоз. Ты, отец Миры, сильно обидел меня, зачем сравнил с хунхузом? Зачем? Я бы и так пошел в колхоз, пропала бы жалость к неводу — пошел. А ты обидел. Хоть собакой назови, не обижусь, но с Американом не сравнивай!

Пиапону стало жаль старика, он начал его успокаивать. Другие молчали, потом один за другим заявили, что тоже записываются в колхоз. В этот день охотники отправились заготовлять тальник, чтобы построить колхозный склад для неводов и сетей и общую конюшню.

Вечером к Пиапону зашел старший брат — Полокто.

— Скажи, отец Миры, — спросил он, — могут в колхоз войти мои дети, а я остаться сам собой?

— Как сам собой? — не понял Пиапон. — Ну, не в колхозе. Хочу самостоятельно пожить. Слышал, будто нельзя ловить мне рыбу в колхозных водах, но, думаю, проживу как-нибудь.

— Трех жен как-нибудь не прокормишь!

— Ты опять о моих женах. Хорошо, пусть они тоже идут в колхоз.

— И тебя кормят рыбой?

— Ох и злой ты человек, брат. Не можешь слова сказать, чтобы не обидеть.

— Я правду сказал, а правда колет иногда сильно.

— Правда, правда. Пришел я посоветоваться, вот и объясни.

— Могут войти в колхоз твои сыновья.

— Так бы сразу и сказал.

— Но пусть приведут с собой лошадей, принесут невод, сети.

— Невод, сети, лошади — мои, им дела нет до них.

— Так я же это сразу понял, отец Ойты. Чего же ты крутишься? Так бы и сказал, в колхоз не хочу, потому что жалко отдавать лошадей, невод, сети, а дети пусть идут, будут меня рыбой, мясом кормить. Не выйдет, брат, придут они в колхоз только с лошадьми, неводом, сетками. Только так!

— Ладно, мы подумаем, — ответил Полокто, побледнев от злости. Но злость надо держать внутри, нельзя, как бывало в молодости, ударить младшего брата, он сэлэм Совет, у него в руках всякие новые законы. Кто его знает, чем теперь пришлось бы расплачиваться за хороший удар по шее.

— Подумай, — ответил Пиапон, — думай еще и о том, что новые законы не разрешают иметь двух- трех жен.

Полокто, кое-как сдерживая гнев, вышел из дома брата, куда он входил только по особо важным делам не больше пяти раз, с тех пор как стоит этот рубленый дом.

Большой колхозный склад строили всем стойбищем. На это время приостановили строительство дома Холгитона, и старик был очень недоволен. С утра до вечера возле склада топтался народ, дети носили глину, мужчины ставили стены из тальника, а женщины обмазывали их. Пиапон, закатав штаны, месил глину.

Тут и разыскала его приехавшая из Ленинграда девушка. Была она светленькая, подобно полевому цветку, тоненькая, хрупкая, с голубыми глазами. Хоть и не принято в упор разглядывать встречных, но няргинцы не могли отвести от нее глаз — такая она была необыкновенная. Поразило всех белое-пребелое лицо девушки. Няргинцы видели много деревенских русских девушек, но только у маленьких девочек встречалась такая мягкая, нежная кожа.

— Вы Заксор Пиапон? — спросила приезжая.

— Я Заксор Пиапон, — ответил Пиапон.

— Вот хорошо, что я нашла вас! Бачигоапу!

— Ты понимаешь по-нанайски? — спросил Пиапон.

— Немного, — так же по-нанайски ответила девушка.

Тут все засмеялись радостно и весело, а Пиапон, хлопнув себя по коленям, спросил:

— Откуда ты такая приехала?

— Из Ленинграда.

— Из Ленинграда? Это…

— Да, да, там Богдан ваш учится. Он жив, здоров…

Пиапон вдруг почувствовал, как стали слабнуть ноги, необычно и неприятно защекотало в носу, в горле. Он присел на песок.

— Что с вами? — испугалась девушка.

Пиапон вытащил трубку, только она могла спасти его от позора — не хватало, чтобы при детях, женщинах прослезился. Он молча закурил, затянулся раз, другой и почувствовал успокоение. А Холгитон уже сидел рядом с Пиапоном и расспрашивал приезжую.

Девушку звали Нина Косякова, приехала она собирать нанайские сказки, легенды и посмотреть, как живут нанайцы. Она аспирантка, но никто не понял, что означает это слово.

«Жив Богдан! Жив! — стучало сердце Пиапона. — Какая радость! Как обрадуются Пота, Идари, Токто. Жив негодник. Пять лет ничего не слышно было о нем».

— Мы все вместе нанайскую письменность составляем, — рассказывала Нина Косякова. — Богдан и другие ребята-нанайцы помогают. Да что это я, говорю да говорю, вот его письмо вам, — девушка протянула конверт Пиапону.

Пиапон взял конверт, повертел в руке, и опять у него бешено забилось сердце. Письмо! Первое письмо от няргинца пришло в Нярги!

— Дай, я тоже хочу подержать, — попросил Холгитон.

— И мне, и мне…

Все тянули руки: Калпе и его дети, тянули руки женщины, тети Богдана. Всем хотелось подержать это