В свое время работники архива ФСБ обнаружили бумаги, конфискованные у Гумилева при его аресте.

Мы не знаем, что даст такое открытие филологам – это прежде всего свидетельства быта, а не собственно творчества Гумилева. Кто-то, возможно, пожмет плечами: ну что тут нового, так, мелочи жизни… Но когда держишь в руках пожелтевшие от времени листочки, разбираешь полустершиеся слова, сличаешь почерки, что-то происходит в твоей душе – словно встреча мистическая с тем временем, с людьми, его обживавшими… Встреча очень горькая, потому что почти физически ощущаешь, как уходит, умирает тот мир – тускнеющее на глазах отражение прежней, великой России.

И вместе с тем в каждой фамилии тут словно оживает история литературы. Вот принадлежащий Гумилеву членский билет «Дома искусств» («Диск»), подписанный Максимом Горьким. «Диск» располагался в бывшем особняке Елисеева, Гумилев переехал туда за два месяца до ареста, в мае 1921 года, заняв елисеевский предбанник. В бане рядом, в кафельных стенах, жила Мариэтта Шагинян. А вот и ее автограф. На одном из листов почерком Гумилева выписаны названия двадцати пяти его стихотворений из семи поэтических сборников. Трудно сказать, что это такое – план ли задуманного «Избранного», программа ли выступления… А на обратной стороне – расписка: «Мною взято у Н.С. Гумилева пятьдесят тысяч руб. Мариэтта Шагинян. 23/VII 1921». Пятьдесят тысяч – по тем временам деньги смешные. Хотя… Основным обвинением, выдвинутым против Гумилева по «делу Таганцева», было именно то, что он взял у Таганцева двести тысяч рублей.

Денег писателям катастрофически не хватало. Начинался нэп, а значит, становилось больше и соблазнов. В буфете «Диска» появились пирожные, конфеты, булки; листки Гумилева испещрены цифрами, словно бухгалтерские документы, многие из них озаглавлены торжественно – «кредит». Художник В. Милашевский (в то время тоже живший в «Диске») в своих мемуарах «Вчера, позавчера…» писал: «У себя в комнате я повесил плакат: «В этой комнате не курят. Стихов не читают. Денег до завтра взаймы не просят…»». Но если мы уберем из этой декларации частичку «не», то получим перечень основных занятий обитателей «Диска». Стихов не писать и не читать поэты не могли, потому что они были поэты, и поэты славные. Курили не переставая, просто с голодухи, о чем писала Ольга Форш, изобразившая «Диск» в своем романе «Сумасшедший корабль». И «стреляли» деньги…

Записки, записки… Вот обрывок записки Гумилева Николаю Оцупу: «Дорогой Оцуп, пришел вчерашний скандалист, который скандалит еще больше, показывает мандат грядущего и ругается. Сходи за кем-нибудь из Пролеткульта и приведи его сюда. И скорее…» Оцуп, уехавший из России в 1922 году, на всю жизнь сохранил верность гумилевской эстетике: «Собственно, Бергсон и Гумилев… были двумя полюсами, между которыми простирался духовный опыт Оцупа», – много позже писал о нем А. Бахрах. Уже после фашистского концлагеря, после участия в итальянском сопротивлении Оцуп защитил в 1951 году в Сорбонне докторскую диссертацию о творчестве Гумилева, которая стала первой диссертацией, написанной о Гумилеве.

А вот записка Гумилеву от Георгия Иванова: «Милый Николай, пожалуйста, приходи сегодня с Анной Николаевной (вторая жена Гумилева. – А.П.) к нам и приведи Михаила Леонидовича (Лозинского. — А.П.), если он будет у тебя. Приходите непременно, мне самому нельзя уйти из дому, потому что у меня будет один корпусной товарищ. Жорж». Ах, как жаль, что записка не датирована. Георгий Иванов до революции учился в кадетском корпусе, где одним из его товарищей был Юрий Герман. Тот самый Юрий Герман, один из трех руководителей, как утверждают чекистские протоколы, Петроградской боевой организации, после убийства на финской границе которого (конец мая 1921 года) и было раскручено «дело Таганцева».

Правда, сам Иванов в своих воспоминаниях утверждает, что в двадцать первом году возобновил знакомство с Германом именно с подачи Гумилева, но к воспоминаниям Иванова следует относиться с осторожностью – по собственному его позднему признанию, в них лишь 25 процентов правды, остальное же вымысел и, разумеется, художественный. Уж не Иванову ли Гумилев обязан этим знакомством, имевшим столь трагические для него последствия? Как знать, как знать… Герман то и дело ходил через границу, водил через нее других людей, а Гумилеву жизнь в большевистской России, по некоторым свидетельствам, к тому времени стала надоедать, и он подумывал о бегстве – то есть Гумилеву и Герману было о чем поговорить друг с другом. А. Левинсон, работавший с Гумилевым в издательстве «Всемирная литература», писал: «Тянулся к нам в эмиграцию и Гумилев, но не успел». О том же вспоминал и Вас. Немирович- Данченко: «Я хотел уходить через Финляндию, он через Латвию. Мы помирились на эстонской границе. Наш маршрут был на Гдов, Чудское озеро. В прибрежных селах он знал рыбаков…»

Чудится во всем этом какая-то игра с судьбой, Гумилев словно всякую секунду жизни испытывает ее, испытывает со страстью… Опыт с группой Таганцева оказался последним, и никуда он уже не ушел – лег в русскую землю.

Подбор документов, обнаруженных в архиве ФСБ, достаточно любопытен. Чекисты, похоже, брали в то время далеко не все, не выметали документы подчистую. Н. Берберова пишет в книге «Курсив мой»: «Я нашел среди бумаг Николая Степановича, – сказал мне через месяц Георгий Иванов, – черную клеенчатую тетрадь, в ней записано всего одно стихотворение…» (речь идет о стихотворении,