Одновременно запахло косметикой. Кузьменко придал своему лицу выражение усталой доброты. Потом он наклонился и заговорил:
— Мы, кажется, где-то встречались?
Хоть женщина не обернулась, Кузьменко знал, что действует успешно. Так хороший стрелок, лежа на огневом рубеже и не видя мишени, чувствует — попал!
На остановке он помог Варе сойти. При этом случилось веселое неудобство. Зонтик, который торчал у нее из-под локтя, уткнулся майору в живот.
— Шикарный зонтик, — сказал он, — импортный, конечно?
— Да… То есть нет… Я приобрела его в Лодзи.
— Ясно, — сказал Кузьменко, редко выезжавший дальше Парголовского трамплина.
— Двадцать злотых отдала.
— Двадцать? — горячо возмутился Кузьменко. — Чехи утратили совесть!
— Если что понравится, я денег не жалею.
Кузьменко тотчас проделал одобрительный жест в смысле удальства и широты натуры.
Они свернули за угол, миновали пивной ларек.
— Рашен пепси-кола, — сказал майор.
У Вари Кузьменко быстро огляделся. Низкая мебель, книги, портрет Хемингуэя…
«Хемингуэя знаю», — с удовлетворением подумал майор.
Справа — акварельный рисунок. Башня, готовая рухнуть. Где-то видел ее майор. В сумраке школьных дней мелькнула она, причастная к одному из законов физики. Запомнился даже легкий похабный оттенок в названии башни. А держит башню, мешает ей упасть — обыкновенное перо, куриное перышко натурального размера. (Весь рисунок не больше ладони.)
Загадочная символика удивила майора.
«Неужели перо?»
Вгляделся — действительно, перо.
— Барнабели, — произнесла в этот момент женщина у него за спиной.
Кузьменко побледнел и вздрогнул.
«Уйду, — подумал он, — к чертовой матери… Лодзь… Барнабели… Абстракционизм какой-то…»
— Работа Кости Барнабели, — сказала женщина. — Это наш художник, грузин…
Она боком вышла из-за ширмы.
В мозгу его четко оформилось далекое слово — «пеньюар».
— Грузины — талантливая нация, — выговорил Кузьменко.
Затем он шагнул вперед, энергично, как на параде.
— Вы любите Акутагаву? — последнее, что расслышал майор.
—
—
Накануне переезда Варя позвонила двенадцати мужчинам. Раньше всех пришел Кузьменко.
— На днях твою подругу видел, — сказал он. — Ну, эту… Как ее?.. Нервная такая…
— А, Фаинка… Она мне тридцать пять рублей должна с июня. Не говорила, когда вернет?
— Не говорила.
— Вот стерва!
— Я ее из троллейбуса видел, — сказал Кузьменко.
— Хочешь чаю?
— Лучше водки. Но это потом.
— Еще бы, — сказала Варя, — я ассигновала.
— Деньги не проблема, — сказал майор.
Вскоре зашел Малиновский и, едва поздоровавшись, раскрыл случайную книгу.
Мужчины вели себя холодно и равнодушно, чересчур равнодушно, пребывая где-то между равнодушием и враждой, держались безразлично и твердо, слишком уж безразлично и твердо — как жулики на очной ставке.
Варя сняла картины. Гости увидели, что обои выцвели и залиты портвейном.
В прихожей раздался звонок. Варя поспешила опередить соседей.
Явился Лосик и встал на пороге.
— Хочешь чаю? — спросила Варя.
— Я завтракал, — ответил Лосик, — клянусь.
«Что мы собой представляем? — думал Малиновский. — Кто мы такие? Коллекция? Гербарий? Почему я здесь? Почему я заодно с этим шумным гегемоном? Что общего имею с этим мальчишкой, у которого пальцы в чернилах?»
Он сидел в бутафорском кресле и говорил Марине Яковлевой:
— Ты героиня, понимаешь?! На тебе замыкаются главные эмоции в спектакле. Я должен хотеть тебя, понимаешь? Прости, Марина, я тебя не хочу!
