Иахин–Воаз нащупал позади ручку двери, повернул ее и сел в машину, назвав водителю адрес своего магазина. Такси отъехало. В заднее стекло он видел льва, — тот стоял неподвижно, с поднятой головой.

Такси мягко катилось вперед. Уже совсем рассвело, и улица была полна машин. Иахин–Воаз без сил откинулся назад, но потом нагнулся вперед, опустил стеклянную перегородку между собой и водителем и спросил:

— Вы не видели там ничего такого, когда я садился?

Водитель взглянул на него в зеркальце и кивнул.

— Здоровенный такой, да? — спросил он.

У Иахин–Воаза закружилась голова.

— Но почему тогда… Почему вы… — Он не знал, что хочет сказать.

Водитель не отрывал глаз от дороги.

— Пустяки, — проговорил он. — Я думал, эта штука — ваша.

После принесения своих рисунков в жертву царю львов Воаз–Иахин сжег их на равнине. Он взял из буфета большое металлическое ведро, сунул туда свои рисунки и поджег их.

Он думал, что охранники увидят огонь, и поэтому был готов к тому, чтобы быстро улизнуть. Однако никто не пришел. Пламя вспыхнуло, над равниной, где погибли львы, закружились искры и хлопья пепла, и так же быстро огонь угас.

Воаз–Иахин перелез через ограду, дошел до города и здесь, на автобусной остановке, уснул.

Он чувствовал себя уютно, едучи в автобусе домой. Спокойствие, чистота, пустота — в нем были те же чувства, что и после любви с Лилой. Он думал о дороге, ведущей к цитадели мертвого царя, о том, что он чувствовал каждый раз, когда шел по ней. Теперь и она стала его местом, как зал с барельефами, отпечаталась на карте внутри него. Залитая светом и погруженная в ночь, вместе со всеми ее сверчками, лаем собак и камнями. Он мог ходить по ней теперь, когда захочет.

Возвратившись, Воаз–Иахин не застал матери дома. Он был рад, что оказался один и может не разговаривать. В своей комнате он вытащил незаконченную карту и нанес на нее дом Лилы, дворец последнего царя, равнину, на которой убивали львов, холм, на котором сидел, дорогу, которой прошел, и две автобусные остановки.

Вернулась мать, приготовила обед. За столом она говорила о том, как трудно управляться с лавкой, о том, что ее постоянно долит усталость, что она мало спит и много потеряла в весе. Иногда Воаз–Иахин видел по ее лицу, что она ждет его ответа, однако не мог вспомнить, о чем она говорила. Ее лицо сделалось чужим, и таким же чужим стал он для себя сам. Вновь почувствовал он пустоту, но то была не умиротворяющая пустота, как там, в автобусе. Словно что?то покинуло его, и чтобы восполнить этот провал, ему нужно было отправиться на поиски этого чего?то. Ему не сиделось на месте, он хотел двигаться.

— Почему? — внезапно спросила его мать.

— Что почему? — спросил Воаз–Иахин.

— Почему ты так на меня смотришь? — спросила мать. — О чем ты думаешь? Ты мыслями унесся куда?то.

— Не знаю, — ответил он. — Не уверен, что я вообще о чем?то думал. — А на самом деле он думал, что, возможно, больше никогда не увидит ее.

Поздно ночью он спустился в лавку и стал разглядывать одну из больших настенных карт. Он смотрел на свою страну и то место, где был его город. Провел пальцем по глянцевой поверхности, ощутил линии исканий, что вели из его города и других городов, его страны и других стран, к большому городу за океаном. Подумал, что его отец мог бы быть там, а вместе с ним там могла оказаться и карта, которая была ему обещана.

Он прошел в контору, открыл кассу. Она была пуста. Значит, его мать заметила пропажу денег и их возвращение. Воаз–Иахин пожал плечами. У него самого было достаточно денег, чтобы провести полных две недели на улице, да вдобавок у него имелась гитара.

Он упаковал свой рюкзак, поместил туда свою карту, взял гитару. Затем он оставил записку для матери:

Он сходил к дому Лилы и прилепил к двери записку:

Воаз–Иахин прошел через спящий город, миновал пальмы и площадь с фонтаном, темные лавки, дома, собак, что ходили своими путями, миновал залитые светом закрытые заправочные станции. Выйдя на дорогу, он услышал, как отзываются под ногой камни обочины, ощутил ночь на дороге и то, что близится утро.

11

Принимая деньги у Иахин–Воаза, водитель вдруг подмигнул. Вот оно что, дошло до Иахин–Воаза. Никакого льва он не видел. Просто я иностранец, возможно, пьяный, почему бы мне не подыграть.

В магазине льва не было: в этот день он больше не появлялся. Несмотря на то, что Иахин–Воаз испытал смертельный ужас при виде подкрадывающегося льва, он ощутил странное веселье, когда все закончилось. Львы давно вымерли. На свете больше не осталось львов. А вот у него лев был. «Я думал, он ваш», — сказал ему таксист, подтрунивая над иностранцем и думая, что тот пьян.

Он и вправду мой, думал Иахин–Воаз. На свете есть лев, и реальный ли он или воображаемый, он вполне может задрать меня. Я это знаю. Но это — мой лев, и я рад, что он существует, несмотря на то, что он меня до смерти напугал.

Иахин–Воаз подошел к ближнему кафе и ходил перед ним взад–вперед, как часовой, пока оно ни открылось. Он подумал, что лев даже заставил его ходить по–другому, отделил его от остальных людей, пометил его клеймом опасности, возможно, даже смерти, обособил его. Он чувствовал печаль и гордость, точно был королем в изгнании.

Когда кафе открылось, он взял себе кофе и стал разглядывать прохожих. В нем обозначилось какое?то новое чувство, словно он заново нашел себя, осознал свою участь — быть фатально затерянным среди миллионов, как чувствуют только что сошедшие с трапа самолета. Все обретенное теряется снова, думал он. И все же ничего из того, что было обретено, не теряется. Что такое карта? Есть только одно место, и это место — время. Я — в том времени, где был обретен лев.

Весь день лев не выходил у него из головы. Он не сомневался, что тот опять объявится, и только гадал, как он, Иахин–Воаз, поведет себя при встрече. Он не имел представления, реален ли лев так, как реален он сам, его магазин, улица. Одно он знал совершенно точно — что лев может умертвить его.

Вечером дома он был очень весел и любил Гретель нежно и жадно, чувствуя себя одновременно путешественником, богачом и ценителем тонких вин. Он заснул, видя перед собой льва таким, каким он ему запомнился тогда, на рассвете, — с высоко поднятой головой, застывшего в суровой и вызывающей позе, словно на каком?нибудь патриотическом плакате.

Проснулся он опять в половине пятого. Гретель крепко спала. Иахин–Воаз принял душ, побрился и оделся. Достал из кладовки спрятанный там бумажный сверток, сунул его в сумку и вышел на улицу.

Он дошел до набережной, остановился на углу и огляделся. И ничего не увидел.