хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны. Именно это противоречие заставило рыночную систему развиваться в одном, жестко определенном направлении и в конце концов разрушило ту социальную организацию, для которой данная система служила фундаментом.
Такое объяснение одного из глубочайших кризисов в человеческой истории должно показаться чрезмерно упрощенным. В самом деле, нет ничего более нелепого, чем попытка свести всю цивилизацию, все ее материальное и духовное содержание к определенному числу институтов, избрать один из них в качестве самого важного, а затем доказывать неизбежность саморазрушения данной цивилизации из-за каких-то частных, технических особенностей ее экономического устройства. Цивилизации, как и сама жизнь, возникают в результате взаимодействия множества независимых факторов, которые, как правило, невозможно свести к ясно очерченным институтам. Попытка исследовать институциональный механизм крушения цивилизации может показаться совершенно безнадежным предприятием. Тем не менее именно это мы намерены осуществить. Решаясь на осуществление такой задачи, мы оправдываем цель нашего исследования чрезвычайным своеобразием самого сюжета. Уникальность цивилизации XIX в. заключалась именно в том, что она концентрировалась вокруг именно этого институционального механизма.
Социальную трансформацию вселенского масштабу увенчивают беспрецедентные по своему характеру войны, в которых находят гибель два десятка государств, а из моря пролитой крови проступают очертания новых держав. Но вся эта страшная масса насилия есть, в сущности, лишь внешняя оболочка стремительного, но бесшумного потока перемен, который нередко поглощает прошлое, не оставив на поверхности даже легкой ряби! Рациональный анализ катастрофы позволит нам объяснить и бурные потрясения, и тихий, незаметный распад.
Наша книга — не труд по истории, мы не пытаемся выстроить внешне убедительную цепь из грандиозных событий, мы стремимся понять их смысл с точки зрения судьбы институтов человеческого общества. Мы позволим себе задерживаться на картинах прошлого с одной-единственной целью — пролить свет на проблемы настоящего;.мы предпримем детальный анализ отдельных переломных периодов, совершенно игнорируя лежащие между ними промежутки времени; ради этой цели мы будем вторгаться в область самых разных научных дисциплин.
Прежде всего обратимся к проблеме крушения международного порядка. Мы попытаемся доказать, что система равновесия сил уже не могла обеспечивать сохранения мира, коль скоро мировая экономика — фундамент этой системы — потерпела полное банкротство.
Данное обстоятельство объясняет внезапность краха и невероятную стремительность распада. Но если крушение нашей цивилизации совпало по времени с развалом мировой экономики, то это еще не значит, что оно было им вызвано. Истинные его первопричины — в том социальном и технологическом перевороте, который еще сто лет назад породил в Западной Европе идею саморегулирующегося рынка. Крах этой авантюры наступил в наше время, явившись завершением вполне определенного периода в истории индустриальной цивилизации.
Заключительная часть книги посвящена анализу механизма перемен, характерных для социальных и государственных структур современной эпохи. На наш взгляд, если выразить его предельно кратко, нынешнее состояние человечества следует истолковывать с точки зрения институциональных истоков кризиса.
XIX в. принес с собой явление, совершенно неслыханное в летописях западной цивилизации, а именно — Столетний мир 1815–1914 гг. Если оставить в стороне Крымскую кампанию — войну до известной степени колониальную по своей природе, — то окажется, что Англия, Франция, Пруссия, Австрия, Италия и Россия воевали между собой в общей сложности не более полутора лет. Аналогичные расчеты по двум предшествующим столетиям дают в среднем 60–70 лет крупных войн в каждом. Между тем даже самое яростное из столкновений XIX в., франко-прусская война, продолжалась меньше года, а побежденная нация смогла выплатить неслыханную по тем временам контрибуцию без каких-либо последствий для валютных систем соответствующих государств.
Этот прагматический пацифизм восторжествовал, разумеется, вовсе не потому, что в Европе отсутствовали серьезные причины для конфликтов. Фоном для этой мирной картины были почти непрерывные перемены во внутреннем и внешнем положении могущественных государств и громадных империй. В первой половине века гражданские войны, революционные и контрреволюционные интервенции представляли собой обычное явление. В Испании стотысячное войско герцога Ангулемского штурмовало Кадис, в Венгрии революционеры едва не разбили в генеральном сражении самого императора, и только русская армия, вступившая на венгерскую территорию, сумела в конце концов подавить их восстание. Священный Союз всюду ознаменовал свое присутствие вооруженными интервенциями — в германских государствах и в Бельгии, в Дании и в Швейцарии, в Польше и в Венеции. Во второй половине столетия вырвались на свободу мощные силы прогресса; Османская, Египетская и Персидская империи распались или подверглись расчленению; вторгшиеся в Китай войска заставили его открыть двери иностранцам; один исполинский порыв привел к разделу всей Африки. В то же время два государства, Россия и Соединенные Штаты, возвысились до статуса мировых держав; Германия и Италия достигли национального единства; Бельгия, Греция, Румыния, Болгария, Сербия и Венгрия получили или возвратили себе место на карте Европы в качестве суверенных государств. Почти непрерывный ряд открытых войн сопровождал вторжение индустриальной цивилизации в царство первобытных народов и традиционных культур. Русские завоевания в Средней Азии, бесчисленные войны англичан в Индии и Африке, «подвиги» французов в Египте, Алжире, Тунисе, Сирии, Индокитае, Сиаме и на Мадагаскаре порождали между великими державами такие споры, разрешить которые можно, как правило, только силой. И однако, каждый из этих конфликтов удалось локализовать, а в бесчисленном множестве других острых ситуаций, которые способны были повлечь за собой резкие насильственные изменения, великие державы действовали сообща и, сглаживая противоречия, добивались компромисса. Изменялись методы — результат оставался прежним. В первой половине века конституционализм был предан анафеме, и Священный Союз душил свободу во имя мира — во второй его половине, и опять же во имя мира, не думавшие ни о чем, кроме денег, банкиры навязывали конституции беспокойным деспотам. Так различными способами и при содействии беспрестанно изменяющихся идеологий — именем свободы и прогресса, властью трона и алтаря, милостью фондовой биржи и чековой книжки, взятками и коррупцией, моральным убеждением и просвещенной апелляцией к высшим ценностям или с помощью бортового залпа и штыка — достигался один и тот же результат, сохранение мира.
Причиной этого воистину чудесного следствия было действие системы равновесия сил, которая в данном случае привела к результату, обыкновенно для нее несвойственному. Внутренняя природа подобной системы порождает совершенно иной результат — сохранение входящих в нее силовых единиц. В самом деле, закон функционирования этой системы сводится к следующему принципу: три или более элемента, способных оказывать силовое воздействие, всегда ведут себя таким образом, чтобы соединенными силами слабейших воспрепятствовать увеличению силы сильнейшего — и не более того. В плане всемирной истории система равновесия сил затрагивала отношения отдельных государств и служила сохранению их независимости. Однако достигалось это лишь ценой нескончаемой войны, участники которой переходили из одного лагеря в другой. Пример подобного рода дают нам города-государства Древней Греции или Северной Италии в Средние века: войны между постоянно меняющимися по составу коалициями позволяли сохранять независимость этих государств в течение довольно долгого времени. Действие того же принципа в продолжение более чем двухсот лет обеспечивало суверенитет государств, существовавших в Европе к моменту заключения Вестфальского мира (1648). Когда же семьдесят лет спустя страны-участницы Утрехтского договора формально декларировали свою приверженность этому принципу, они превратили его в систему, установив таким образом равные гарантии выживания — выживания через войну — как для сильных, так и для слабых государств. И тот факт, что в XIX в. действие того же самого механизма чаще имело своим следствием мир, нежели войну, представляет собой серьезную проблему для историка.
Совершенно новым фактором эпохи стала, на наш взгляд, острейшая заинтересованность в сохранении мира. Прежде подобную заинтересованность рассматривали по традиции как нечто, существующее вне реальной практики межгосударственных отношений. Мир вместе со всеми его плодами — науками, искусствами и ремеслами — воспринимался лишь как одно из необязательных украшений человеческой жизни. Церковь, разумеется, могла сколько угодно молить о мире (как молилась она о
