же центр, в то время как я пишу это, - мой живот. Всё мышление, чувствование, желания и надежды – только лишь о еде.

Двумя часами позже. Газ горит умирающим маленьким пламенем. Несколько часов на нём стоит картофель. Самый плохой картофель, который распадается в густую массу и имеет вкус картона. Один я проглотила наполовину сырым. Сегодня я рано набиваю себе живот. Выкупила голубые молочные марки, которые Герд послал мне в рождество. Это было наилучшее время. Продавщица черпала уже из косо поддерживаемого бидона и говорила, что теперь никакое молоко больше не будет поступать в Берлин. Это значит - детская смерть.

Там же на улице я отпила несколько глотков. Наполнила дома свой живот серой кашей и отправила туда горбушку хлеба. Теоретически, я так сыта как уже давно не бывала. Практически, животный голод мучит меня всегда. От еды я только почувствовала себя действительно голодной. Для этого имеется научное обоснование. Например, что блюдо стимулирует желудок и делает соки жаждущими пищеварения. А когда они прибывают в необходимом количестве, то к тому времени маленький запас пищи уже переварен. Тогда соки сердятся.

Разбирая бухгалтерские бумаги хозяина (я там нашла также пустой черновик, в который пишу теперь), я нашла роман. Английская дворянская среда, там, например, следующее предложение:

«... бросив беглый взгляд на свою нетронутую трапезу, поднялся и ушёл...».

Я была уже ниже на 10 строк и потом возвратилась как притянутая магнитом к вышеупомянутому предложению. Я прочитала его опять и поймала себя на том, что царапаю ногтем буквы, как будто бы могла выковырять эту нетронутую трапезу – такой, как она была описана в этой потрёпанной книжке. Какое-то движение. Начало лёгкого безумия голода. Жаль, что я не могу перечитывать об этом у Гамсуна. Даже книги у меня больше не было. Более двух лет назад её украли в метро из моей хозяйственной сумки. Она была в обёртке, и вор, наверное, думал, что это еда. Как он должен был быть разочарован! Впрочем, рассказы Гамсуна понравились бы ему.

Сегодня утром у пекаря прошли слухи:

«Если они придут, они унесут всё съедобное из домов. Они ничего не оставят нам. Они постановили, что немцы должны голодать 8 недель. В Силезии все бегут уже в леса и копают корни. Дети сдыхают. Старики питаются травой, как животные».

Вот он глас народный. Ничего не знают. Больше газета Фолькише Беобахтер не лежит на лестнице. Никакая госпожа Вайер не приходит и не зачитывает мне на завтрак жирные полосы про изнасилования: «70-летнюю старуху изнасиловали. Монахиню изнасиловали 24 раза».

(Кто там считал?) И всё это в крупных заголовках. Должны ли они воодушевлять, например, мужчин Берлина защищать женщин, а нас защищаться? Смехотворно. Единственный результат, это то, что тысячи беспомощных женщин и детей на скоростных магистралях потянулись вследствие этого на запад, где они могут умереть с голоду или погибнуть под авиаобстрелом. При чтении у госпожи Вайер всегда делались очень круглые и блестящие глаза. В них появлялась ужас. Или бессознательная радость, что она сама с этим не сталкивалась. Она хотела убежать от этого страха. Но газет не было уже с позавчерашнего дня.

Радио мертво уже 4 дня. Опять замечаю, что техника подарила нам много сомнительных вещей. Они не имеют сами по себе ценности, они ценны только условно и только так долго, пока их можно включать. Хлеб абсолютен. Уголь абсолютен. И золото - это золото, в Риме или Перу, или Вроцлаве. Напротив, радио, газовую плиту, центральное отопление, электроплитку, все большие подарки современности – это бессмысленный балласт, если центр отказывает. Мы в настоящее время на обратном пути в прошедшие столетия. Пещерные люди.

Пятница, около 19 часов. Последняя поездка на трамвае, в направлении ратуши. Грохотание и рёв, непрерывный гром орудий. Жалобно вскрикнула кондуктор напротив. Я питалась лицами людей, стоящих вокруг. Все стоят, и никто не высказывается. Мы стали народом немых. Только в надёжном подвале люди говорят ещё про взаимодействие. Когда я буду снова ехать по железной дороге? Будет ли это вообще когда-нибудь? В газетном листке написано, что с завтрашнего дня проездные билеты ступеней I и II, которыми они донимали нас последние несколько недель, становятся недействительными, и что только владельцы красной карты ступени III могут использовать транспортные средства. Итак, один из, вероятно, 400 человек, почти никто, это конец.

Холодный вечер, сухие водопроводные краны. Всё ещё готовится мой картофель на крохотном маленьком газовом пламени. Я копалась, перебирая горошины, перловую крупу, муку и суррогат кофе в пакетах, которые я раскладывала в картонки. Снова притащила ещё часть багажа из подвала. Распаковываю, и на меня обрушивается, что я забыла соль. Без соли тело не может существовать, по крайней мере, не долгое время. А мы должны, пожалуй, готовиться к длинному заключению в подвалах.

Пятница, 23 часа, в подвале, при свете керосина, моя письменная тетрадь на коленях. Около 22 часов последовательно упали 3 или 4 бомбы. Одновременно заревела сирена. Это значит, что она включается теперь вручную. Никакого света. В темноте бегу вниз по лестнице, уже со вторника. Тяжело ступаю и скольжу. Где-то трещит маленькое ручное динамо и разгоняет великанов теней по стенам лестничной клетки.

Ветер дует в разбитые стёкла и громыхает шторами затемнения, которые никто также больше не опускает - к чему?

Ноги шаркают. Ударяются о чемоданы. Лутц Леманн кричит: «Мама!» Дорога ведёт над улицей к боковому входу, потом ступени вниз, через ход, к квадрату подворотни со звёздами, где слышно жужжание шершней самолётов. Опять ступени вниз, пороги, проходы. Наконец, за весящую почти центнер, запирающуюся на 2 рычага, оббитую резиной железную дверь в наш подвал. Официально называется убежище. Мы же называем пещерой, адом, страшными катакомбами, братской могилой.

Лес стволов, только сырых от снятой коры, подпирает потолок. Даже в этом спёртом воздухе они пахнут смолой. Каждый вечер старый Шмидт болтает про инженерные расчёты, согласно которым строевой лес должен выдерживать, даже если дом рухнет. То есть, когда массы обломков падают под определёнными углами падения с определённым весом. Владелец дома, который должен был бы всё это знать, не может нас информировать. Он уехал на запад, и теперь он уже американец.

Народ в подвале этого дома убеждён, во всяком случае, что его пещера - это одна из самых надёжных. Нет ничего более чужого, чем чужой подвал. Теперь я тут уже почти 3 месяца, но всё же чувствую себя ещё чуждой. У каждого подвала есть свои табу, свои причуды. В моём старом подвале у них была причуда запасать воду для тушения пожара. Повсюду вы ударялись о кувшины, вёдра, горшки, бочки, в которых стоял мутный бульон. Всё же дом сгорел как факел. Весь этот бульон оказался бесполезным.

Госпожа Вайер рассказала мне, что в её подвале свирепствует лёгочная причуда. Как только первая бомба падает, все склоняются ничком и дышат очень неглубоко, причём они протягивают руки вдоль тела. Кто-то наговорил им, что это предотвратит разрыв лёгких. Здесь в этом подвале у них есть стенная причуда. Все они сидят спиной против наружной стены. Пусто возле неё только под воздушными отдушинами. Что уж совсем глупо, так это присоединившаяся суконная причуда: все обматывают приготовленный платок вокруг рта и носа и завязывают это узлом на затылке. Я ещё не видела этого в подвалах. Я не знаю, против чего тряпка должна помогать. Но если это приносит им пользу...!

В остальном обыкновенный народ подвала на обыкновенных подвальных стульях, которые представлены видами от кулинарного стула до кресла из парчи. Люди: относящееся к крупной буржуазии, по-мещански смешанные с пролетарскими рудными включениями. Я оглядываюсь и отмечаю:

Сначала булочница, 2 толстых красных маленьких бочонка под воротником из мерлушки. Вдова аптекаря, которая закончила курс самаритянина и иногда кладёт здесь других женщин на 2 составленных вместе стулья. Госпожа Леманн, супруг на востоке пропал без вести, набор из подушки со спящим младенцем в руке и спящего четырёхлетнего Лутца, с развязанным шнурком на ботинке. Молодой человек в серых брюках, с очками в роговой оправе, который окажется при более близком рассмотрении девушкой. 3 пожилых сестры, портнихи, как чёрный пудинг. Девушка - беженка из Кёнигсберга из восточной Пруссии, составляющая вместе с её хламом одно целое. Есть здесь и Шмидт, оптовик по продаже занавесок, но без занавесок и, вопреки своему пожилому возрасту, непрерывно болтающий. Супружеская пара книготорговца, которая жила несколько лет в Париже, и которые часто болтают вполголоса друг с другом по-