Пока Джо Заббиду выслушивал исповедь Ливера, Иеремия Гадсон маялся без сна в своей мягкой постели. Раньше, до того, как в деревне появился этот удивительный ростовщик, свет в окнах Гадсона после полуночи горел редко. Бессовестные люди всегда спят крепко, и Иеремия храпел себе да храпел ночь за ночью, да так оглушительно, что служанке Полли на чердаке было не уснуть. Храпел и знать не знал, что по его милости большая часть обитателей деревни не спит, страдает, мечется.

Но теперь положение дел переменилось, и Иеремия Гадсон ночь за ночью ворочался с боку на бок. Он задергал Полли своими требованиями, потому что то среди ночи требовал теплого питья, то принести ему книжку почитать, то горячих углей в грелку подложить. Однако ничто не помогало, и сон к Гадсону упорно не шел.

Дом Гадсона располагался в самом центре деревни и размерами своими раз в пять превосходил те домишки, жители которых были должниками Иеремии. Много лет Гадсон копил всякое добро, однако вкус в отношении приобретений у него был такой же скверный, как и по части одежды. Все его вещи отличались кричащей расцветкой, дороговизной, бросающейся в глаза, и на редкость уродливым видом. Это касалось и домашней обстановки. Хотя Гадсон никогда не приглашал гостей с ночевкой, в доме имелось целых семь спален. Хотя обычно он трапезничал один, к комнатам примыкали великолепная столовая и огромная кухня, а на чердаке отведено было помещение, рассчитанное на пять человек прислуги, но там жила только Полли, поскольку, кроме нее да мальчика-конюха, спавшего в каретном сарае, Гадсон слуг не держал.

Раньше, случалось, Иеремия Гадсон день-деньской расхаживал по своему роскошному обиталищу, самодовольно сложив руки за спиной. Он вышагивал по темным коридорам, обходил сумрачные комнаты, разглядывал портреты, развешанные вдоль дубовой лестницы: семь поколений Гадсонов смотрели на него из массивных рам холодными глазами, поджав тонкие губы. Иеремия упоенно любовался блеском столового серебра и дорогими заморскими коврами ручной работы, привезенными из самой Африки. Иной раз он поглаживал ковер и ему казалось, что под ногтями у него поскрипывают песчинки из далеких пустынь. То была не игра воображения: подметала Полли из рук вон плохо.

Но вот в Пагус-Парвус прибыл ростовщик, и Иеремия Гадсон потерял покой.

Гадсон возненавидел пришельца с первого взгляда. Правда, с того самого утра, когда Заббиду представился местным жителям, Иеремия к лавке ростовщика больше не ходил — то есть днем там не показывался, — но всегда знал, что новенького появилось в витрине у Заббиду. Полли было велено ежедневно наведываться под окна ростовщика, ни в коем случае не заходя в саму лавку, и, возвратившись, служанка старательно описывала хозяину, что видела в витрине.

— Щербатые ночные горшки! Ношеные башмаки! — рычал Гадсон. — Да как на этом можно заработать? Он что, совсем дурной? Или тут дело нечисто?

Из поколения в поколение род Гадсонов наживался на местных бедняках. Иеремия пошел по стопам предков, вымогая деньги, отнимая их силой или угрозами. Постепенно он забрал в свои лапы и дома, и землю — все это он сдавал жителям деревни по ценам, которые иначе как грабительскими не назовешь. Время от времени Гадсон отнимал у арендаторов и жилье, и землю, чтобы показать свою власть и напомнить, что с ним шутки плохи, но потом отдавал обратно, подняв плату и тем самым закабалив чуть ли не каждого местного жителя. Могильщик Обадия Доск был далеко не единственным должником Гадсона, и состояние негодяя множилось год от года.

Сам Иеремия искренне полагал, что обладает редкостными деловыми дарованиями. Конечно, умело вести дела, когда вокруг ни одного соперника, проще простого, но вот в деревушку прибыл Джо Заббиду, и Гадсон почуял: соперник появился. К несчастью для Иеремии, бывшая шляпная мастерская ему, Гадсону, не принадлежала; этот факт и раньше его беспредельно злил, а теперь и подавно. Еще больше бесило Иеремию то, что Заббиду явно богат, очень богат. Гадсон убедил себя, что именно благодаря богатству ростовщик завоевал в деревне такую приязнь — еще бы, вон как сорит деньгами. А раз так, недолго этому выскочке радоваться, он быстро разорится. Однако со дня открытия лавки ростовщика прошло уже две недели, но заведение Заббиду работало, а сам он и не думал разоряться. Иеремия не уставал удивляться, как это ростовщику удается держаться на плаву. Каждый день он видел, сколько народу поднимается в гору, чтобы посетить Заббиду; судя по этому, дурацкая торговля всяким хламом продолжала процветать.

Еще больше Гадсон разъярился, когда в один прекрасный день к нему прямо на улице подошел Обадия Доск. Выражение лица у старика было какое-то непонятное, но Иеремия истолковал его по- своему.

— Ну, Обадия, — нетерпеливо сказал Гадсон, — надеюсь, уж на этой-то неделе ты не задержишь арендную плату? Смотри у меня! Я тебе не…

— Вот вам, — торжествующе объявил могильщик, — вот вам ваши деньги. — С этими словами он сунул Гадсону тугой кожаный мешочек.

Заинтересованный Иеремия поспешно развязал его. Мешочек был битком набит деньгами.

— Здесь весь мой долг, — так же торжественно сказал старик. — Мы квиты.

И он двинулся прочь с гордо поднятой головой, а Иеремия так и стоял столбом посреди улицы, разинув рот. В себя его привел сдавленный смешок прохожего, и Гадсон поспешил ретироваться домой. Навстречу ему из кухни выбежала Полли.

— Тут вот он у дверей вам оставил, — сообщила она, протягивая хозяину знакомую деревянную лопату.

Иеремия злобно фыркнул, оттолкнул девчонку и прошагал к себе в кабинет, хлопнув дверью так, что оконные стекла задрожали.

И могильщик оказался далеко не единственным, у кого вдруг завелись денежки. Вскоре с Гадсоном расплатились еще трое должников.

«Откуда у них берутся деньги?» — гадал Иеремия, и в голову ему приходил лишь один ответ: от ростовщика Заббиду. Гадсон сделался еще вспыльчивее и желчнее, чем обычно, так что Полли и мальчику- конюху доставалось на орехи. Иеремия и предположить не мог, что должники когда-нибудь сумеют выпутаться из его сетей. Если и дальше так будет продолжаться, придется поискать другой способ нажиться.

В одну из недавних поездок в Город Иеремия Гадсон прослышал о том, как выгодно торговать зубами — искусственными и настоящими. Как ни странно, у богачей зубы болели и гнили больше, чем у бедняков. Несомненно, виной тому были сладости и прочие лакомства, от которых портятся зубы и которые беднота себе позволить не могла, довольствуясь самой простой и грубой пищей. Богатые дамы и господа готовы были щедро платить за любую возможность приобрести натуральные вставные зубы — не в последнюю очередь и потому, что такие зубы наглядно свидетельствовали о богатстве своих хозяев. Иеремия призадумался, как бы и ему пристроиться к такому выгодному делу. В «Ловком пальчике» толковали о каком-то зубодере Бертоне Флюсе, который будто бы имел касательство к торговле вставными настоящими зубами. Иеремия положил себе непременно разыскать Флюса в ближайшую же поездку в Город.

Но сейчас нужно было как-то разобраться с треклятым ростовщиком. Стоило Гадсону подумать об этом дылде с буйной шевелюрой, как он начинал скрежетать зубами, а в глазах у него темнело от ненависти. А этот тощий кривоногий мальчишка, который у ростовщика в услужении! Сущий бесенок, да и только! Хитрый гаденыш! Вот, например, перчатки и шарф на нем точно такие, какие украл у Иеремии кучер, — во всяком случае, раньше Иеремия думал именно на кучера. А что за взгляд у этого маленького паршивца! Уставится своими темными глазищами, прямо выдержать невозможно — дрожь пробирает.

Как уже говорилось, Иеремия Гадсон невзлюбил ростовщика с первого взгляда, а теперь, по прошествии двух недель, люто его ненавидел. И было за что: стоило Гадсону появиться на улице, как встречные прохожие начинали искоса глазеть на него, а за спиной он слышал смешки, но, когда оглядывался, видел только мрачные лица. И все же в деревне происходило что-то непонятное; в воздухе висело ощущение перемен. Гадсон чуял эти перемены и догадывался: они каким-то образом связаны с таинственным ростовщиком. Иеремию колотило от страха и ненависти.

Вскоре после появления Заббиду в деревне Гадсон заметил, что в лавку на вершине холма повадились