Ломакс нахмурился:

– А почему Димитрий?

Она пожала плечами.

– Мой дядя всегда чувствовал ответственность перед ним. Его отец был одним из тех, кто погиб в концлагере Фончи.

– И все они ненавидят меня, – с горечью заключил Ломакс. – Все, кроме вас. Почему, Катина? Почему вы так отличаетесь от всех?

Она поднялась и без раздумий сказала:

– Потому что мне не за чем вас ненавидеть.

Она смотрела в море, где солнце наконец скрылось за горизонтом, и Ломакс тоже встал и близко подошел к ней.

– А почему вы так и не вышли замуж? – тихо спросил он. – Такая девушка, как вы, должна была иметь много предложений.

Она медленно повернулась и в оранжевом рассеянном свете напомнила ему Елену, смотрящую на горящую Трою, которая уже никогда не будет прежней.

Ее глаза были словно бездонные темные провалы. Она шепотом произнесла его имя, сделала шаг вперед, и они непроизвольно придвинулись друг к другу. Она притянула руками его голову и поцеловала его, а он поднял ее на руки и положил на плед.

Она заплакала, все ее лицо стало мокрым от слез, его охватило странное чувство, и вдруг словно порывом ветра их подняло и забросило на другой конец времени.

~~

~~

Потом они шли обратно через сад, держась за руки, словно дети. Льняное платье Катины было сильно измято и в пятнах соленой воды, Ломакс вздохнул и нежно поцеловал ее в щеку.

– Тебе надо бы переодеться перед ужином. Не стоит огорчать Ван Хорна в его годы.

Они прошли через комнату и задержались у начала лестницы.

– Думаю, мне надо принять душ, – сказала она. – Встретимся через полчаса.

Он согласно кивнул.

– Я буду на террасе с Ван Хорном.

Она быстро поцеловала его и ушла, а он все стоял, охваченный какой-то грустью и все еще чувствуя ее аромат.

На какое-то время ему удалось уйти от мира ненависти и насилия и погрузиться совсем в другие чувства. Но то, что он только что испытал там, на пляже, являлось совсем короткой прелюдией к тому счастью, которое он получит, если только ему удастся разрешить эту семнадцатилетнюю тайну. А он уже начал сомневаться, что это вообще возможно.

~~

~~

Ван Хорн сидел на террасе во все том же кресле, курил сигарету и смотрел на море в бинокль ночного видения.

– А, вот и вы, – протянул он. – Довольны прогулкой?

– Я был внизу, на пляже, – ответил Ломакс. – Очень хороший у вас катер.

Ван Хорн кивнул:

– Очень удобно. То есть я могу попасть на Крит в любой момент, когда мне заблагорассудится. А то почтовый катер ходит сюда только раз в неделю.

– Мне это слишком хорошо известно, – подтвердил Ломакс.

Он перегнулся через перила и посмотрел вдаль, на темнеющее море.

– А зачем вы вернулись сюда, Ломакс? Почему именно сейчас, после всех этих лет? – мягко спросил Ван Хорн.

Ломакс пожал плечами.

– Мне казалось, что все изменилось, это так просто.

– Но ничего не изменилось.

Чувствуя, что он прав, Ломакс, нахмурившись, все же старался разобраться в своих мыслях. Через несколько минут он произнес:

– Может, я где-то неправильно поступил.

– Вы же хотели быть писателем, не так ли?

Ломакс кивнул.

– О, я все-таки им стал. Не великим романистом, как представлял себе, или чем-то в этом роде, но я кое-чего добился в киноделе.

– Научиться отыскивать компромисс – это одна из самых трудных вещей в жизни.

Ломакс в ответ грубовато рассмеялся.

– Мне временами кажется, что жизнь сама делает компромиссы. Я достиг такого положения, когда каждое утро постоянно ощущаю привкус ушедшего дня. Я думал, что если снова попаду на Эгеи, у меня будет время подумать и я смогу понять, что сделал не так, и начать все снова.

Ван Хорн вздохнул.

– Не значит ли это, что все мы что-то хотим сделать и никогда не можем. Мы никогда не совершаем одну и ту же ошибку дважды, но творим кучу новых. – Он грустно улыбнулся. – Есть такая греческая пословица: «На каждую радость Бог дает две печали». Мы должны принимать жизнь такой, какой она есть, Ломакс, и в работе исходить из этого.

Ломакс отрицательно покачал головой:

– Ну, это слишком фаталистично, на мой взгляд. Человек должен иметь волю и бороться, когда ему становится трудно.

– Я полагаю, что и в этом случае вы хотите поступить так же?

Ломакс кивнул.

– Я полностью убежден, что несу некоторую моральную ответственность за то, что здесь произошло, но я не хотел причинить вред этим людям. И не понимаю, почему должен нести крест за кого-то другого.

– Но с чего вы начнете? Вы даже не знаете, что ищете.

– В действительности это просто, – возразил Ломакс. – Я буду искать такого члена нашей группы, чья судьба отличается от других. Того, кто явно выиграл от своего предательства.

– Из-за слабости или страха, вы это имеете в виду? – Ван Хорн покачал головой. – У вас ничего не получится, Ломакс. Каждый член группы пострадал так или иначе. Некоторые погибли, другие смотрели на эту войну из концлагеря Фончи, и все вместе мы были раздавлены в этом аду. Ни один не получил какой- либо поблажки, я уверяю вас.

– Кроме Алексиаса, – заметил Ломакс.

– Кажется, я уже говорил вам, что они отправили его в штаб гестапо в Афинах для особой обработки.

– Но зачем отправили? Они же прекрасно знали, что он работал со мной и с силами национального освобождения на Крите и едва ли мог сказать им что-то такое об общих планах, что им было бы неизвестно. Они имели полное право в соответствии с Женевской конвенцией расстрелять его как шпиона, но они этого все-таки не сделали.

– А с другой стороны, они обычно казнили офицеров специальной службы, когда захватывали их, но в вашем случае этого не произошло.

Ломакс медленно кивнул:

– Вот эту вещь я как раз и не могу понять. Почему Штайнер не расстрелял меня. Они не должны были посылать меня на Крит, потому что их политика как раз и состояла в том, чтобы расстреливать, казнить таких, как я, публично перед местными жителями.

– А я могу добавить, что если вы ищете кого-то, чья участь отличалась бы от судьбы других членов группы, то это Катина, – спокойно заметил Ван Хорн.

Ломакс с удивлением посмотрел на него.

– Бога ради, будьте благоразумны. Мы же точно знаем, что с ней произошло.