Нахтпаатона и Мерира, которые перешептывались друг с другом и теперь сразу же замолчали. – Да, я хочу воздать хвалу моему отцу Атону, который дарит меня своей благостью. Он дарит мне детей один прекраснее другого! По его воле расцветает все больше красота их матери.

Эхнатон замолчал и прислонился к стене. Тутмос не заметил печати утомления, появившейся на лице царя, – так все ликовало в его душе. Да, это гимн, великое славословие, и он удостоился его услышать из священных уст самого божьего сына. Он должен все это выразить. Лучи восходящего солнца поднимутся не только над храмом и дворцом, не только над царственной четой и царскими дочерьми. Нет! Они должны воссиять над простыми людьми, занятыми своими делами, над стадами лошадей и буйволов, над птицами и деревьями, над дикими животными. В левом углу он изобразит газель, взобравшуюся на скалу, осла, идущего по тропинке, и сокола, распростершего свои крылья.

Он рассказывает о будущей картине Эхнатону, но не знает, слушает ли его царь – так неподвижно его лицо. Но когда Тутмос замолчал, Эхнатон как-то неуверенно и даже чуть подавленно сказал:

– А на другой стене, там, у входа в соседнее помещение, ты изобразишь все живущие на земле народы восхваляющими моего отца, Атона.

Все народы! Пунтийцев, ливийцев, кушитов, людей из Речену и Сирии – не в оковах, не приносящих дань, а вместе со всем народом страны Кемет восхваляющих бога. Такую необычайно смелую мысль вряд ли кто-нибудь посмел бы высказать, кроме самого царя. И он, Тутмос воплотит ее в картине! В семь рядов поставит он их: воинов со знаменами и трубами, приветствующих восход солнца; жрецов с наголо обритыми головами и царедворцев в больших париках; пунтийцев с их узкими редкими бородками; людей из Речену и Сирии, у которых широкие развевающиеся бороды; черных кушитов с круглыми шапочками на головах и светлокожих ливийцев с голубыми глазами! В одних рядах люди будут стоять, других изобразит он коленопреклоненными, но всех – с простертыми к солнцу руками; только один человек в последнем седьмом ряду будет изображен низко склонившимся и целующим землю, потому что Атон благословил ее своими лучами. Тутмос даже улыбнулся, настолько реально представил он себе бородатого сирийца, словно тот готов был уже подняться и выйти из стены к нему навстречу. Но тут Эхнатон сказал:

– И в чужих странах я воздвигну храмы моему божественному отцу и пошлю туда моих скульпторов и моих жрецов, чтобы чужеземные народы узнали от них правду.

Слова эти глубоко запали в душу Тутмоса. Совершенно неслыханно! Никто до сего времени об этом и не мечтал! Так далеко от царской столицы, в которой бьется сердце мира! Где-то на краю земли. Далеко от Эсе и ребенка, которого она ждет!

– И я поеду? – спрашивает он и стыдится себя, потому что с трепетом, затаив дыхание, ожидает ответа.

– Нет, – отвечает царь, – ты, Тутмос, пока еще нужен мне здесь.

Эхнатон отошел на два шага от стены, прислонившись к которой стоял, и произнес:

– Ну, теперь…

Он хотел сказать, что желает удалиться в помещение, приготовленное для отдыха. И тут царю внезапно показалось, что земля уходит у него из-под ног. Все вокруг завертелось. Он замер, вытянув руки. Насмерть перепуганный Тутмос успел подхватить на руки лишившегося сознания Эхнатона.

Страшная растерянность охватила всех.

– Врача! – закричал Мерира. – Почему придворный врач не пришел с нами?

– Царь этого не захотел, – бросил в ответ Нахтпаатон, – врач должен был оставаться у царицы.

– Нужны носилки, – сказал Тутмос, повернувшись к слугам, – немедленно принесите носилки!

Эхнатон пришел в себя, когда слуги еще не вернулись. Он заметил выражение растерянности на лицах окружающих его людей, понял, что произошло, и сказал голосом, идущим откуда-то издалека:

– Успокойтесь, я удалился от вас, потому что отец мой предстал предо мною.

Он охотно разрешил посадить себя в носилки. Капли пота покрывали бледный лоб фараона.

«Плохи его дела, – подумал потрясенный Тутмос. – Плохи его дела, а сына у него нет».

В полном молчании движется процессия по обрамленному скалами, раскаленному жарой котлу. Не чувствуется никакого движения воздуха, способного освежить людей. Царь закрыл глаза. Трудно сказать, заснул ли он или вновь обрел покой в потустороннем царстве своего божественного отца. Когда рабы – всего один раз, чтобы передохнуть, – опустили носилки, Эхнатон громко сказал:

– Не говорите между собой о том, что произошло сегодня, чтобы разговор этот не достиг ушей царицы.

Три года сменили друг друга. Вновь и вновь река выступала из берегов и заливала плодородную землю. И снова вода уходила, а земля принимала посевы в свое плодородное лоно. Вновь и вновь склонялись перед серпом колосья. Родился младенец – сын. Тутмос взял его из рук Тени и сказал:

– Мы назовем его Руи. Руи, как звали его деда.

Храм Атона был закончен. Он красовался теперь во всем блеске в ярких лучах бога. Царь одарил милостью Бака, возложив на него почетное поручение – воздвигнуть единственному истинному богу жилища в чужеземных странах.

Илу стал теперь ни от кого не зависимым мастером, и Тутмос надеялся, что после отъезда Бака сможет чаще с ним встречаться. Впрочем, надежда эта оказалась обманчивой.

Старый Неджем умер.

Как-то днем Тутмос впервые отправился в усадьбу друга и протянул Бакет руку. И все же почувствовал, что примирение не состоялось. Ипу, который вел его через ворота, шепнул:

– Они говорят, что ты использовал свое влияние у царя, чтобы удалить отсюда Бака – единственного, кто мог бы тебе стать поперек дороги.