ошибаешься. Если я хочу служить правде, я не могу стать его зятем, и не только потому, что хотел тебе сделать добро! Я даже боюсь, мой дорогой, что сослужил тебе плохую службу, и если ты в дальнейшем будешь избегать встреч со мной, то я смогу это понять. Избегать? Ну что ты! Больше всего мне хотелось бы оставить мастерскую Бака и перейти к тебе подмастерьем.

Как мольба о помощи прозвучали эти слова Ипу, и сострадание родилось в сердце Тутмоса. Сколько пришлось перетерпеть его другу, сколько перенести! И он сказал:

– Не подмастерьем, Ипу, а мастером…

– Нет, Тутмос! Не нужно так делать! Ты же не хочешь еще больше обидеть Бака, да и девушку тоже?

«Он лучше, чем я», – со стыдом думает Тутмос и, не что возразить, молча пожимает руку Ипу. Некоторое время они стоят друг возле друга. Ипу направляется к выходу. Тутмос прощается с другом у двери и выходит его проводить.

Прежде чем окончательно проститься, Ипу сказал:

Ну, а что будет с тобой, Тутмос? Тебе совершенно необходимы женские руки, которые поддерживали бы порядок в твоем большом доме. Ты не хочешь взять к себе свою мать, если она еще жива?

Мать! Если… она еще жива!

Кто околдовал его так, что он раньше не подумал об этом? До тех пор, пока жрецы властвовали в Южном Оне, ему не следовало там показываться, чтобы не подвергать ни себя, ни мать смертельной опасности. Ну, а теперь, когда власть жрецов сломлена, что дурного мог бы ему сделать тот же Панефер, ему, скульптору царя? И если Тутмосу предстоит изготовить статуи Эхнатона для его Ка, разве не придется ему все равно ехать в каменоломни на юг? Где в другом месте можно найти более подходящий камень?

– Сам Атон осенил твою голову этой мыслью, – произнес Тутмос. – Он сделал это, чтобы еще раз доказать, что ты никогда не перестанешь быть моим другом. Да, я обязательно возьму мать к себе! Дай бог, чтобы она была еще жива!

Он прижимается лбом к плечу друга и быстро уходит. Когда он идет по двору своего дома, на востоке уже занимается первая полоска начинающегося дня.

В эти утренние часы Тутмос больше не может заснуть, да он и не пытается заставить себя это сделать. Пролежав с полчаса, он встает и идет к колодцу, чтобы освежить осунувшееся после бессонной ночи лицо.

Тутмос выходит на объятую утренней тишиной улицу. Но вот уже раздаются и первые звуки просыпающейся жизни. Это его шаги гулко стучат по мостовой.

Он идет по теневой стороне улицы без всякой цели и, вспомнив мотив какой-то песенки, начинает ее напевать.

Когда до сознания Тутмоса дошло, что он поет, мастер испуганно огляделся вокруг. И только тут он заметил, что находится далеко за чертой города, на том месте, где горы, как бы полукругом окружавшие город, подходят к самому берегу реки.

Скалы здесь образуют отвесный обрыв, Тутмос поднимается вверх по протоптанной тропе. Головокружительная высота не останавливает молодого скульптора. За трудности подъема он вознаграждается все новыми прекрасными видами. Сейчас он находится в самой северной точке долины Атона. Тутмос смотрит на другую сторону реки, стиснутую в этом месте высокими скалами. Он любуется тем как утренний ветер играет парусами кораблей. Тутмос продолжает взбираться дальше по тропинке и с удовольствием обнаруживает, что она тянется вдоль всего горного хребта. Он не знал, что отсюда можно осмотреть город, обойдя его по полукругу, и с разных сторон любоваться его красотой.

Прежде чем повернуться спиной к реке и пойти вправо, скульптор заметил каменную глыбу необычайной формы, стоящую в нескольких шагах от обрыва, спускающегося прямо к воде. Ее правильные очертания говорили о том, что рука человека уже касалась этого камня. На тщательно отшлифованной стороне, обращенной к тропинке, Тутмос обнаружил надпись.

«Наверно, это пограничный камень, – подумал Тутмос. – Значит, я нахожусь на северной границе Ахетатона».

Когда Тутмос был еще ребенком, он не имел возможности научиться чтению и письму в Доме для учения, подобно сыновьям жрецов и чиновников. Поэтому он должен быть благодарен Иути. Старик обучил Тутмоса, и надписи на стенах храмов и памятников не остались для него немыми. Они раскрывали ему свои тайны, хотя это и стоило зачастую большого труда. Старый Иути говорил, что лишь тот скульптор хорош, который не только своими изваяниями, но и начертанием имени человека может предохранить его от забвения и даровать вечную жизнь.

– Неужели ты всю жизнь хочешь зависеть от того, кто будет подписывать твои работы, а ты даже не сможешь прочесть, что он написал? – спрашивал Иути рассерженно, когда Тутмос хныкал, мучительно разбирая надписи.

Для Тутмоса не составляло труда запомнить форму письменных знаков, но его злило, что он лишь с большим трудом мог понять их значение. Кругом весело щебетали птицы и жужжали пчелы, а он должен был тростинкой наносить надоевшие ему знаки на глиняном черепке. Но прежде чем Тутмос сумел усвоить значение каждого письменного знака (некоторые передавали один звук, другие – группу звуков, а многие просто определяли общее понятие, к которому принадлежало данное слово), ему немало пришлось потрудиться. Однако старик не оставлял его в покое до тех пор, пока Тутмос кое-как не освоил эту премудрость.

Тутмос невольно вспомнил своего старого мастера, остановившись перед камнем и разглядывая ряды иероглифов на нем. Что бы сказал Иути о его лучшей работе, на которую обратила внимание царица и которая заслужила похвалы Эхнатона? Неужели старик не простил бы его? Его, нарушившего волю старого мастера?

Тутмос даже испугался, когда понял, что ссора с покойным волнует его гораздо больше, чем разногласия с главным скульптором Баком, который жив и может доставить ему еще очень много неприятностей. Почему же так? Неужели Иути каким-то непонятным образом был ближе к правде, чем Бак? Неужели Бак, на словах столь ревностный приверженец правды, делает это только для того, чтобы заслужить признание и похвалу?

Он сделал движение рукой, как бы отгоняя грустные мысли, и, подойдя к скале с надписью, начал читать: