снаряжением. Однако слишком большая площадь нам тоже не подошла бы, так как ее трудно было бы обогреть.
Обогревалась хижина керосиновой печкой с вытяжной трубой, которая шла вверх футов на пять, затем делала изгиб под прямым углом и выходила наружу. Так как печка стояла примерно в центре хижины, то теплый воздух поступал к нам не только прямо от нее, но и от трубы. Временами она была очень горячей. За всю зиму было не больше трех случаев, когда регулятор подачи горючего стоял не на самой низкой отметке, между тем как температура в верхней части хижины доходила до 25° и даже выше – до 30° С. На полу же она была ниже нуля, но в сидячем положении мы ощущали приятную температуру градусов в 15.
Пол у нас ничем не был покрыт. Вначале мы думали использовать циновки из листьев кокосовой пальмы, но снег, который мы заносили в хижину на ботинках, втоптался бы в циновку и рано или поздно превратился бы в лед. Преимущество незастланного пола заключалось и в том, что его изредка можно было мыть шваброй и без труда снимать слой льда. 8 октября я уже мог передать радиограмму патрону нашей экспедиции принцу Эдинбургскому с извещением, что 6 октября мы организовали зимний лагерь на 85°00 с.ш. и 162°00 з. д., в 950 английских милях от Барроу (Аляска) и в 550 милях от ближайшей земли. Далее в моей радиограмме говорилось:
«В течение ближайших пяти месяцев, когда мы будем полностью и с пользой заняты выполнением научной программы, наша льдина, имеющая в настоящее время 1 милю в диаметре и 3 метра в толщину, будет дрейфовать и, если наши прогнозы окажутся правильными, к 1 марта 1969 года достигнет 87°00 с. ш. и 150°00 з. д. Если наша санная партия выйдет в путь из этой точки за три недели до появления солнца и, удержавшись от искушения, не станет пытаться точно определить местонахождение Северного полюса (вблизи которого мы рассчитываем быть примерно в день весеннего равноденствия), то до наступления летнего солнцестояния мы сможем добраться до Шпицбергена или до места встречи с английским военным кораблем „Индьюренс“.
У каждого участника экспедиции в хижине был свой уголок, который в зависимости от нужд и характера хозяина был обставлен самодельной мебелью из материала, полученного нами от разборки упаковочных клетей.
Майор Кен Хеджес, отличавшийся собранностью и организованностью, первый из нас занялся устройством быта. Одним ловким движением он перевернул упаковочный ящик и поставил его вдоль своей койки. Этот ящик, в котором недоставало только одной стенки, несколько дней служил конторкой, а после того как Кен прибил внутри полки, он стал хранить в нем одежду и свое снаряжение. Над своей койкой у ног он соорудил полку, задняя стенка которой отделяла койку от кухонной ниши. Сама полка была чем-то вроде ниши и слегка напоминала маленький алтарь.
Мебель Фрица Кернера, асимметричная и нескладная, выглядела очень уютной, но несколько неустойчивой; моя же, занимавшая три квадратных фута пола, что было больше причитавшейся мне доли, была прочнее, но походила на незамысловатые плотницкие изделия. У меня была конторка и ряд полок, на которых стояли четыре радиоустановки, два магнитофона, фотографические аппараты, лежали книги и навигационные таблицы. На полу перед своей кроватью я расстелил овчину поверх волосяного матраса. Карты Северного Ледовитого океана, наклеенные на фанеру, были прикреплены к наклонному потолку хижины; около двери висели винтовки. С перекладин хижины свисали сушившиеся шерстяная одежда, анораки, варежки из меха росомахи, волчьи парки; там же были прикреплены и фонари. В хижине пахло свежевыпеченным хлебом и стоял стук плотницких инструментов. В ней стояло всего три койки, так как Аллан спал в холодной палатке.
Пока мы устраивали зимний лагерь, обыкновение Аллана спать на свежем воздухе не противоречило здравому смыслу, так как тогда было еще тепло – минус 23°—24° С. Это вошло у Аллана в привычку, и за всю зиму он проспал в хижине одну-единственную ночь – нашу последнюю ночь в зимнем лагере. Таким образом, в его углу – без всякой мебели и без койки – было пусто. Тем не менее Аллан считал его своей территорией и, вполне естественно, не желал, чтобы кто-нибудь на нее покушался. Если ей предстояло стать свалкой, то он, естественно, предпочитал, чтобы там была свалка его собственного снаряжения. В общем мы не увлекались личными сувенирами (например, фотографиями), у нас не было портретов кинозвезд и не висело ни одной картинки, пока в конце зимы Фриц не повесил цветной репродукции, вероятно картины Матисса, из какого-то приложения к «Санди таймс». Кроме этого в нашей хижине тогда висели рождественские открытки, присланные Кену летом в предвидении рождества; он прятал их и по каким-либо торжественным случаям вытаскивал и прикреплял к двери. Других рождественских украшений у нас не было.
Строительство хижины было закончено так быстро, что дня через три после сбрасывания грузов мы уже спали в ней, а к концу первой недели зимы полностью обосновались там. На нашей льдине мы устроили в разных местах пять складов продовольствия и жидкого топлива, нарт, палаток и лагерного оборудования. Собаки были привязаны с подветренной стороны от площадки нетронутого снега, где находились приборы Фрица для наблюдений над микроклиматом и для взятия проб воздуха, а также термопары.
В нашей деятельности Аллан принимал самое активное участие. Конечно, он остерегался поднимать ящики, когда кто-нибудь за ним наблюдал, но и без того было достаточно работ, с которыми он без труда мог управиться: мастерил мебель, сновал взад и вперед по хижине, разбирая снаряжение, занимался навигационными вычислениями. Аллан с нетерпением ждал того времени, когда сможет приступить к своей геофизической программе, которая включала трехчасовые гравитационные и магнитные измерения и промеры глубин океана. Кен уже занялся сравнительным изучением шерсти и синтетических волокон. За лето он измерил множество пар разного рода обуви; теперь он производил тщательное измерение и взвешивание разнообразных видов одежды, которую мы будем носить зимой, и завел дневник, где каждый участник экспедиции должен был записывать надеваемый им предмет одежды и отмечать свои субъективные впечатления. Все мои товарищи с энтузиазмом приступили к энергичным физическим упражнениям, которые должны были поддерживать их в хорошем физическом состоянии. Вероятно, от этих-то тренировок в беге на месте и возникла вечером 20 октября трещина, которая расколола нашу льдину посредине.
Трещина пересекла лагерь в 30 футах от ближайшей собачьей упряжки, отделив нас от двух из пяти складов продовольствия и топлива, и в результате самая большая здесь в округе льдина стала четырехугольником шириной менее полумили. Днем 21 октября этот четырехугольник раскололся в северном и южном концах, и тонкие, едва заметные трещины, шедшие параллельно главной, сократили площадь льдины до полосы длиной полмили и шириной 250 ярдов. В миле к юго-западу от нас простиралась область взломанного льда, в течение нескольких недель находившегося в подвижном состоянии. К западу и к северо-западу две большие трещины отделяли нас от слабо смерзшихся остатков той льдины, на которой мы провели лето; третья трещина отделяла нас от льдин, расположенных к юго-востоку и востоку. На северо-востоке, однако, перспективы казались более обнадеживающими. Выбравшись за пределы области расколотых льдин, Фриц и я очутились на довольно большой льдине, по которой мы минут двадцать гнали в темноте наши собачьи упряжки, не встретив на пути ни гребней сжатия, ни трещин. На эту-то льдину мы и начали на следующий день перевозить нашу хижину со всей мебелью и имуществом и двадцатью пятью тоннами продовольствия, топлива и снаряжения.
Дорога, по которой мы десять суток ездили взад и вперед на нартах в полной темноте, превратилась в гладкое шоссе, а льдина, где прежде находился наш зимний лагерь, вскоре стала пустынной, отличимой только по нескольким сугробам уплотненного ветром снега. Разлом, от которого мы убежали, вскоре замерз, а снежные наносы прикрыли все мелкие трещины. Через несколько недель не осталось и следов от тех передвижек льдов, которые вынудили нас покинуть льдину; были скрыты следы короткого пребывания четырех людей и тридцати пяти собак.
4 ноября высоко в небе светила полная луна, и мы впервые с тех пор, как зашло солнце, увидели окружавшие нас льдины. В этом бледном свете сияния луны они казались очень мирными, но наша хижина подобно чуткому уху, прижатому ко льду, не упускала ни одного звука. Отдаленный глухой гул не казался нам теперь зловещим: наш лагерь был неуязвимым.
На эвакуацию первого зимнего лагеря мы потратили, вероятно, целый рабочий месяц, и, хотя сам переезд отнял всего несколько дней, вновь установить определенный распорядок жизни оказалось делом нелегким.
Мы, как могли, упростили все хозяйственные работы. К примеру, у нас не было необходимости стирать
