русло. Он был последним на эшафоте, кто остался в живых.

— Меня оклеветали, как и всех, кто умер сегодня!

На трибуне моментально стало тихо. Тарквинон выпрямился в кресле. Оноре понимал, что нельзя дать своему заклятому врагу снова повернуть все против него.

— Гроссмейстер Древа Праха выстрелил мне в рот, чтобы я не мог возразить против той лжи, которую он распространял обо мне и о Новом Рыцарстве. Заговора против гептархов никогда не существовало! Сундуки, стоящие передо мной, были даром! Я провел своих рыцарей в Альвенмарк и убил королеву эльфов. Ее забрызганная кровью корона лежит в одном из этих сундуков. Но поскольку рыцари Древа Праха не хотели признавать за моим орденом эту победу, многим храбрецам пришлось умереть сегодня. Я обвиняю тебя в государственной измене, Тарквинон. И сам Тьюред вернул мне язык, чтобы предательство его и его Церкви могло быть искуплено! Во имя божественной справедливости я требую, чтобы Тарквинон, гроссмейстер Древа Праха, был взят под стражу!

Тем временем Тарквинон выпрямился во весь рост. Лицо его было серьезным, и если он был напуган, то мастерски скрывал это.

— Я спрашиваю вас, братья, божественных ли рук это дело, свидетелями которого мы все сейчас стали? Присмотритесь внимательнее! — он обернулся к остальным гептархам. — Брат Жиль! Скажи мне, что ты видишь!

Верховный хранитель печати казался рассерженным, но у него не оставалось иного выбора, кроме как подыграть Тарквинону.

— Я вижу человека, раны которого чудесным образом затянулись у меня на глазах.

— Это то, что он хочет заставить нас видеть при помощи эльфийской хитрости. А я вижу одиннадцать предателей, которые были казнены. Почему Тьюред должен был сотворить чудо и спасти двенадцатого, если все они были обвинены несправедливо? Да, кажется чудом, что раны брата Оноре затянулись. Но божественных ли рук это дело? Он сам сказал, что проник в империю Других. Почему мы узнаем об этом только сейчас? Какой смысл был скрывать такое деяние? Может быть, все это в конце концов никакое не чудо, а магия Других — то, что мы видели? Может быть, он вступил с ними в сговор? И какова могла быть цена за это, если не предательство нашей Церкви?

Оноре был поражен тем, как мастерски исказил истину Тарквинон. Примарх сознавал, что должен как можно скорее найти достойный ответ, прежде чем судьба победит его, невзирая на чудесное исцеление.

— Кто отведет наши войска в Альвенмарк, если я буду мертв? Кто знает, как открывать тайные пути Других? Если вы не верите моим словам, отправляйтесь в Воронью Башню. Там стоят лагерем тысячи человек, которые были в империи эльфов вместе со мной и кто может доказать, что мы пришли к врагам с огнем и мечом.

Тарквинон воздел руки в драматическом жесте.

— Неужели ты говоришь о людях из флота, который не пришел, когда мы его звали, чтобы досрочно решить судьбу войны с язычниками? Брат, многие из нас знают, что маршал моего ордена победил войска эльфов и язычников. Они бежали, отступили в Гаспаль. Но флот моего ордена был ослаблен из-за несчастья. Нам нужны были корабли Нового Рыцарства. С их помощью победа стала бы полной. Но они не пришли, и наш враг мог бежать морским путем. Каждый капитан Нового Рыцарства знает, что произошло. И этих людей мы должны вопрошать о правде?

— То, что я говорю правду, доказывают уже одни только сундуки с добычей из эльфийского города, который мы разрушили! — в запале ответил Оноре.

— Что доказывает золото? Кто скажет, что это не дар эльфов, не поддержка твоих безбожных интриг? Твоей жажды власти. — Тарквинон снова обратился к собравшимся князьям Церкви. — Многие из вас видели оба письма, на которых стоит печать брата Оноре. И мы знаем тебя, брат. Мы знаем, как изворотлив твой язык. Но написанное пером не вырубишь топором. Твоя измена доказана. И я снова спрашиваю тебя: если все это было сплошным обманом и если исцеление твое было чудом, то почему Тьюред не пощадил других несправедливо осужденных? — Он жестом указал на стулья, где сидели метрвые. — Почему эти люди должны были умереть, если они были верными слугами Господа? Разве Тьюреду все равно, что от его имени творятся неправедные деяния? Какое же представление должно быть у нас о Господе, если мы поверим в то, что он совершил чудо, исцелив тебя? Нам следовало бы…

— Довольно! — Голос, перебивший Тарквинона, обладал таким авторитетом, что даже гроссмейстер не осмелился возразить. Жиль де Монткальм, хранитель печати Господа, поднялся со своего места. — Вы оба позорите Церковь, ругаясь прилюдно, словно торговки на базаре! Не важно, что это было — чудо или обман, о воле господней нельзя так спорить! Смертный приговор в твоем случае отложен, но не отменен. Церковный трибунал еще раз рассмотрит твое дело, брат Оноре, и на этот раз ты получишь возможность высказаться по вопросу своего предательства. Развяжите примарха и отведите в темницу!

Сердце Люка колотилось, словно барабан на параде. Тысячи раз мечтал он об этом миге. Он вывел из ворот света белоснежного жеребца. В лицо ему ударил холодный ветер. Небо было серым. Над страной висела морось, и низкие облака проплывали над утесами.

Испытывая в некотором роде облегчение, он остановился и огляделся по сторонам. Грубый толчок заставил его пройти несколько шагов вперед. Мимо протопал тролль, бормоча слова, из которых Люк понял только одно: Олловейн.

К нему подошел кобольд с сердитым лицом, в то время как чуть дальше по склону собирались под своими знаменами эльфы и тролли. Кобольд улыбнулся ему, обнажив два ряда острых зубов.

— Он сказал, что подтерся бы твоими волосами, если бы за тобой не присматривал Олловейн. Как ты уже, должно быть, заметил, тролли не особо славятся искусной риторикой, но ты можешь всегда быть уверен, что в отличие от остальных детей альвов они думают именно то, что говорят.

Люк с сомнением смотрел на кобольда. Тот слегка дрожал от холода и кутался в мех, выглядевший так, словно когда-то он принадлежал уличной дворняжке.

— А к какому сорту детей альвов принадлежишь ты в том, что касается достоверности?

— Я кобольд! — заявил собеседник, словно этим было все сказано.

— А я — Люк…

— Я знаю, — перебил его кобольд. — Дурак, который настоял на том, чтобы въехать в Фирнстайн в доспехах своего ордена. Если бы ты знал, какие пари заключали кентавры по поводу твоей бесславной кончины в беснующейся толпе, то наверняка побледнел бы. У этих конских задниц такое — мягко говоря — грубоватое чувство юмора. Особенно у их предводителя Аппанасиоса. Кстати, я тоже сделал ставку. Но прежде чем ты почиешь с миром, мне хотелось бы поинтересоваться: что это — гордость или врожденная глупость заставляет тебя въезжать в город твоих врагов в облачении рыцаря Тьюреда с гербом Древа Крови на груди?

— Я бы сказал, здоровая смесь того и другого, — холодно ответил Люк. — Мои доспехи — это почетные одежды. Эльфы изготовили их по моей просьбе.

Кобольд покачал головой.

— Наверное, эта смесь является главной предпосылкой для того, чтобы стать рыцарем. Впрочем, у меня возникло такое чувство, что с Олловейном дело обстоит так же.

— В таком случае я оказался в хорошей компании.

Кобольд звонко расхохотался.

— Рыцарь Тьюреда, который полагает, что находиться в одной компании с эльфом — это хорошо. Мальчик, да ты блещешь риторикой, словно тролль. А я думал, что в школах вас учат тому, как пробить череп тупому крестьянину.

— И каковы ставки на то, что я переживу первый день в Фирнстайне?

Казалось, кобольд удивлен.

— Что ж, честно говоря, в то, что ты выживешь, никто не верит. Они больше спорят по поводу того,