— До свиданья, мисс Уорд, — ответил я и подумал, что каждый из нас выразил в прощальных словах то, чего хотел от другого.

Она скрылась за дверью, а я уселся за стол. Входная дверь притворилась почти бесшумно. Я слушал, как постукивают по ступенькам се каблучки — прислушивался так усердно, что даже задержал дыхание: мне хотелось, чтобы этот стук звучал подольше. Ничего, думал я, потом наверстаю, а пока и без кислорода перебьемся.

Потом, обретя потерянное было хладнокровие, я принялся размышлять. Появление мисс Уорд подкинуло мне ворох новых данных, но я пока не знал, как их правильно расставить.

Она сказала, что боится, и этому можно верить. Я чувствовал ее страх. Она, фигурально выражаясь, не вскочила, когда кошка вспрыгнула ей на колени, но это ничего не значит. Это вопрос выдержки, только и всего. Я бы на ее месте тоже чувствовал себя неуютно. Миллер, судя по всему, занимал ее воображение сильней, чем она могла бы признаться — мне или себе самой. И не знаю, за кого она больше тревожилась — за себя или за своего бывшего мужа.

Мне казалось, что она опасается за Байлера, но где доказательства? Это всего лишь мое мнение, а в прошлом мне столько раз приходилось ошибаться в женщинах и в опасениях женщин, что веры мне нет. Впечатление, будто она обеспокоена судьбой Байлера больше, чем своей собственной, создается, но это ложное впечатление. Если копнуть поглубже, кто из нас печется о ближнем больше, чем о себе?

Для этого надо ближнего любить, то есть доверять ему полностью, безоглядно, а папаша мне внушал, что доверять можно только самому себе. Сначала я ему, как водится, не поверил. Наконец я повзрослел и вывел для себя две непреложные истины: доказать, что папаша ошибался, становилось для меня с каждым днем все важней. Второе. Папаша не ошибался. Прав был папаша. За что бы я ни брался, в итоге оказывалось: стопроцентно доверять можно лишь себе. Кое-кто крепко влип из-за того, что усомнился в этом.

Мне бы очень хотелось ошибиться. Честное слово, очень бы хотелось найти такого человека, который бы всерьез о тебе тревожился, которому можно было бы доверять. Все это похоже на то, как суешь руку в ящик, где сидит кошка. Уверяешь себя: ничего, мол, страшного, просовываешь пальцы во тьму, вот уже и вся рука там, и как раз в тот миг, когда ты думаешь, что держишь ситуацию под контролем, — кошка впивается в тебя когтями. Большинство людей склонно повторить попытку. Кое-кто делает это раз пять- шесть. Отдельные особи попыток своих не прекращают вовсе, твердя, что уж теперь-то... Теперь-то эта женщина проникнется... Мама поймет... И тот, кого ты считал другом, никогда больше не... А кошка тут как тут.

Но самое скверное, что эти смельчаки, так и не бросающие своих попыток, в конце концов перестают ощущать боль от ее когтей. Для них это становится чем-то вроде игры, и руку они суют в ящик больше от безнадежности, чем в надежде, и уповают на то, что после очередного разочарования им удастся эту забаву прекратить. Они больше не рассчитывают на любовь или на понимание, или просто на какую-то теплоту — нет, ожидания их сводятся теперь к одному: сунуть руку и выдернуть ее — желательно без большого ущерба.

Вот таким человеком был Карл Миллер. Да он ли один? Нас таких — множество.

Впрочем, все это не так уж важно. У меня — работа, и времени на нее отпущено мало. Я до сих пор не дозвонился до Стерлинга, а он мне нужен. Я хочу посмотреть, как отреагируют старинные друзья, увидевшись у меня в кабинете.

Я взглянул на часы: половина пятого. Покосился на джин. В бутылке оставалось не меньше трети. Я придвинул ее к себе и, отвинчивая колпачок, подумал: Стерлинг может подождать, а я — нет.

Байлер и Джордж появились у меня одновременно, около семи. Минут через десять пришел и Серелли. Байлер сел на тот самый стул, где за трое суток до него сидел Карл Миллер, а два часа назад — мисс Уорд. Надо поразмыслить: то ли стул этот магически притягивает уроженцев Пенсильвании, то ли Байлер бессознательно двинулся в том направлении, где неуловимо витал такой знакомый ему аромат духов. Нельзя сказать, чтобы все это имело хоть какое-нибудь значение, но я всегда стараюсь понять, почему люди поступают так, а не иначе. Это входит в профессию.

Но удовольствия не доставляет. Пытаться определить, каков будет следующий шаг того или иного человека — то же, что угадывать, какая карта тебе придет. Время от времени это тебе удается — особенно, когда до этого ты сумел изучить колоду — но зарабатывать этим на хлеб насущный не хотелось бы. Как не хочется — и тем, чем я занимаюсь.

Готовясь к разговору, я разглядывал своих посетителей. И Серелли, и Байлер особого беспокойства не проявляли. Может быть, Миллер их не пугал. Может быть, они уже достаточно долго прожили в Нью-Йорке. Пробудьте здесь несколько лет — и у вас тоже появится такой же скучающий взгляд, которым вы будете встречать все на свете. А у Джорджа лицо было просто каменное — монолит? Ничем не прошибешь. Он наглухо отгородился от окружающей действительности. Брешь в Байлере удалось пробить гораздо раньше.

— Ну, чем порадуете?

— Я никак не мог дозвониться до вашего друга Стерлинга.

— Берите его себе, — перебил меня Байлер. — Или отдайте им, — он ткнул пальцем в Джорджа и Серелли. — А мне он никакой не друг. Подонок!

Заинтересовавшись такой отповедью, я попросил объяснить, в чем провинился бедный Стерлинг. И Байлер охотно согласился. Говори он чуть-чуть громче, — его услышала бы вся 14-я улица.

— Перестань, Джо, — морщась, сказал Серелли, — все это твои выдумки...

— Выдумки?! Его поездки с Джин в Атлантик-Сити я выдумал? И ее выступления в его клубе я тоже выдумал? И то, что она рекламировала блядские трусики по его протекции — тоже мои выдумки? Ну-ну, расскажи еще что-нибудь, а мы послушаем! Расскажи, что в благодарность за все это она только улыбалась ему, жала ручку да изредка угощала домашней едой...

— Мистер Байлер, — перебил я, — все это просто захватывающе интересно, но мы собрались поговорить о Карле Миллере и Маре Филипс.

— Это не менее интересная тема, — заметил Джордж. В каменной стене появилась трещина. Я спросил, что он имеет в виду. Трещина стала шире. — Сейчас скажу. За мной дело не станет. Карл Миллер — с большим-большим приветом. Мозги набекрень. Как вышло, что этот жирный, неотесанный олух подцепил такую молоденькую красоточку, как Мара, я не знаю. Но и я, и все мы были уверены, что ничего, кроме неприятностей, ждать от этого не следует. Причем не самому Карлу, а нам. Так и пошло с самого начала. С полоумной Мегги.

Джордж, безусловно, относился к тому типу людей, которые выкладывают ровно половину. Вторую из них надо вытягивать. Я заметил, как встрепенулись Байлер и Серелли при упоминании нового имени. Очевидно, Джордж проговорился. Постепенно мне удалось выяснить следующее.

Полоумной Мегги прозвали девицу, с которой Миллер крутил любовь до своей женитьбы. Впрочем, она, как и Мара, спала с каждым вторым в Плейнтоне — и с моими посетителями, разумеется, тоже. Тут я начал понимать Миллера лучше: его подозрения, его беспокойство насчет Мары обрели почву. Мисс Беллард то ли не знала об этом, то ли не хотела мне говорить.

А Мегги была либо в самом деле сумасшедшей, либо глубоко развращенной. Мои собеседники не пришли к единому мнению. Она завлекла Миллера тем, что сообщила ему, какой он изумительный любовник, и пообещала выйти за него замуж. В это самое время она, сочтя, что его приятели ничем не хуже, переспала с каждым — и не по одному разу — и каждому жаловалась на Миллера: он, мол, человек психически неуравновешенный, он грозился убить се, если она за него не выйдет. Пусть друзья воздействуют на него, уговорят Карла оставить ее в покое.

Но Миллера она продолжала держать на крючке: плакалась ему, что вот его дружки не дают ей проходу и постоянно пристают — причем грубо. Можно ли винить человека, который верит своей, так сказать, будущей жене? Всякий бы на месте Миллера принял все это за чистую монету, мысль о том, что она бессовестно врет, никому бы не пришла в голову. И Миллеру тоже. По словам всех троих, он тут же послал их подальше, прервал с ними всяческие отношения, после чего аналогичную операцию провела с ним самим заскучавшая Мегги.

Дальнейшее совпадало с тем, что рассказала мне Белчард. Миллер, как говорится, назло, поспешил