было неблизко, а это кафе стало моим родным домом. Я не хотел, чтобы меня выжили из 'Клозери-де-Лила'. Надо было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее было бы отступить, но я начал злиться:

— Слушай. Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. С какой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе?

— Я просто зашел выпить. Что тут такого?

— У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твой стакан.

— Где это — у вас дома? Похоже, что это очаровательное место.

Он сидел за соседним столиком, высокий, толстый молодой человек в очках. Он уже успел заказать пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовал писать. И, не обращая на него внимания, я написал две фразы.

— Я ведь просто заговорил с тобой.

Я не ответил и написал еще фразу. Когда рассказ идет и ты втянулся, его не так-то просто убить.

— Ты, видно, стал таким великим, что с тобой уж и поговорить нельзя.

Я закончил абзац и перечитал его. Пока все шло хорошо, и я написал первое предложение следующего абзаца.

— Ты никогда не думаешь о других, а ведь у них тоже могут быть свои переживания.

Всю жизнь мне приходилось выслушивать жалобы. Оказалось, что я могу не прекращать работу — он мешал мне не больше любого другого шума и, уж во всяком случае, меньше, чем Эзра, когда он учился играть на фаготе.

— Например, хочешь стать писателем, чувствуешь это всем своим существом, и все-таки ничего не получается.

Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.

— Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с тех пор ты чувствуешь себя немым и глухим.

Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал я и продолжал писать. Он разошелся вовсю, и его немыслимые изречения так же гипнотизировали, как вопль доски, подвергающейся насилию на лесопилке.

— Нас понесло в Грецию.

Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал его речь как бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог отложить работу до завтра.

— Прости, и сильно вас понесло?

— Не говори гадостей, — сказал он. — Неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что было дальше?

— Нет, — ответил я.

Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.

— И тебе не интересно, чем все кончилось?

— Нет.

— И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?

— Только не твои.

— Ты свинья.

— Да.

— Я думал, ты поможешь мне, Хем.

— Я бы с радостью пристрелил тебя.

— Правда?

— Но это запрещено законом.

— А я для тебя сделал бы все, что угодно.

— Правда?

— Конечно.

— Тогда держись подальше от этого кафе. Начни с этого. — Я встал, подошел официант, и я расплатился.

— Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?

— Нет.

— Ну, тогда встретимся в другой раз.

— Только не здесь.

— Само собой разумеется, — сказал он. — Я же обещал.

— Что ты пишешь? — спросил я и сделал ошибку.

— Стараюсь написать что-нибудь получше. Так же, как и ты. Но это невероятно трудно.

— Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь? Поезжай домой. Найди работу. Хоть повесься, но только молчи. Ты никогда не сможешь писать.

— Зачем ты так говоришь?

— Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?

— Но ведь мы же говорим о том, как писать.

— Тогда лучше не будем говорить.

— Ты просто жесток, — сказал он. — Все говорят, что ты жесток, бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше не стану.

— Вот и хорошо.

— Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?

— Не знаю, — сказал я. — Послушай, раз ты не можешь писать, почему бы тебе не заняться критикой?

— По-твоему, стоит?

— Это будет отлично, — сказал я ему. — Ты сможешь писать, когда тебе вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и ты останешься нем и глух. Тебя будут читать и уважать.

— По-твоему, из меня может выйти хороший критик?

— Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать можешь. Всегда найдутся люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать своим.

— Кому это — своим?

— Тем, с кем ты водишься.

— Ах, этим. У них есть свои критики.

— Вовсе не обязательно критиковать книги, — сказал я. — Существуют ведь картины, пьесы, балет, кино…

— Это звучит очень заманчиво, Хем. От души благодарю тебя. Это так увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.

— Творческая сторона, вероятно, несколько переоценивается. В конце концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на седьмой отдыхал.

— И ведь ничто не помешает мне одновременно заниматься творческой работой.

— Ничто на свете. Разве что требования, которые ты будешь предъявлять в своих критических статьях, окажутся слишком большими для тебя самого.

— Они и будут большими. Можешь не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь.

Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он выпить, и он согласился.

— Хем! — сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик, так как в разговоре они ставят имя собеседника в начале предложения, а не в конце. — Должен сказать, я нахожу твои рассказы немного суховатыми.

— Очень жаль.

— Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.

— Это нехорошо.

— Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны, слишком жилисты.

Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.

— Я постараюсь подкормить их немного.