— По-моему, то, о чем вы говорите, называется поэзией.

— Нет. Это гораздо труднее, чем поэзия. Это проза, еще никем и никогда не написанная. Но написать ее можно, и без всяких фокусов, без шарлатанства. Без всего того, что портится от времени.

— Почему же она до сих пор не написана?

— Потому что для этого требуется наличие слишком многих факторов. Во-первых, нужен талант, большой талант. Такой, как у Киплинга. Потом самодисциплина. Самодисциплина Флобера. Потом нужно иметь ясное представление о том, какой эта проза может быть, и нужно иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того чтобы уберечься от подделки. Потом от писателя требуется интеллект и бескорыстие, и самое главное — умение выжить. Попробуйте найти все это в одном лице при том, что это лицо сможет преодолеть все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное для него, — ведь времени так мало, — это выжить и довести работу до конца. Но мне бы хотелось, чтобы у нас был такой писатель и чтобы мы могли прочесть его книги. Ну как? Поговорим о чем-нибудь другом?

— Нет, мне очень интересно вас слушать. Я, разумеется, не со всем могу согласиться.

— Ну, разумеется.

— А что, если выпить чего-нибудь покрепче? — спросил Старик. — Думаю, поможет?

— Нет, вы сначала скажите, что именно, что конкретно губит писателей.

Мне надоел этот разговор, превращавшийся в интервью. Ладно, интервью так интервью, и поскорее кончим. Необходимость облекать в закругленные предложения тьму всего совершенно неуловимого, да еще до завтрака, это черт знает что.

— Политика, женщины, спиртное, деньги, честолюбие. И отсутствие политики, женщин, спиртного, денег и честолюбия, — глубокомысленно проговорил я.

— Теперь действительно все проще простого, — сказал Старик. — Спиртное. Вот чего я не понимаю. Вот что всегда казалось мне бессмысленным. По-моему, пить — это слабость характера, и больше ничего.

— Так завершаешь день. В этом есть много хорошего. Вам никогда не хотелось сменить свои воззрения?

— Давайте выпьем, — сказал Старик. — М'Венди!

Старик если и пил перед завтраком, так только по ошибке, и я понял, что он хочет прийти мне на помощь.

— Давайте все выпьем, — сказал я.

— Я непьющий, — сказал Кандиский. — Пойду лучше принесу из своего грузовика свежего масла к завтраку. Оно у меня только что из Кандоа, несоленое. Прекрасное масло. А вечером угощу вас десертом по-венски. Мой повар научился его готовить.

Он ушел, а моя жена сказала:

— Откуда в тебе столько глубокомыслия? И что это за женщины? Как это прикажешь понимать?

— Какие женщины?

— Ты говорил про женщин.

— А ну их к черту, — сказал я. — Это те самые, с которыми путаешься, когда бываешь в подпитии.

— Ах, вот чем ты тогда занимаешься!

— Да не-ет. Я в подпитии ни с кем не путаюсь.

— Ладно, чего там, — сказал Старик. — Допьяна никто из нас еще не напивался. Ну и болтун этот тип!

— Когда начинает говорить бвана М'Кумба, тут не больно разболтаешься.

— Меня схватила словесная дизентерия, — сказал я.

— А как быть с грузовиком? Сможем мы его вытянуть, не загубив собственного?

— Отчего же, конечно, сможем, — сказал Старик. — Когда наш вернется из Хандени.

В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и консервированные фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько переселенцев из Восточной Индии.

— Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из Индии их пришлось удалить, так как власти боялись нового мятежа. Ага-хану2 было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат право свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание уже нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда европейцев. Они здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят капиталец и возвращаются на родину, а вместо них приезжают их бедные родственники, чтобы продолжать грабить страну.

Старик слушал молча. Он никогда не позволял себе за столом вступать в спор с гостем.

— Это все ага-хан, — продолжал Кандиский. — Вы американец. Вы представления не имеете обо всех этих махинациях.

— Вы воевали под начальством фон Леттова?3 — спросил Старик.

— С самого начала и до конца.

— Он был храбрый человек, — заметил Старик. — Я преклоняюсь перед ним.

— Вы тоже воевали? — спросил Кандиский.

— Да.

— Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, — сказал Кандиский. — Да, он сражался, и сражался лучше других. Когда мы нуждались в хинине, он приказывал отбить медикаменты у противника. Провиант и снаряжение добывал так же. Но потом он перестал заботиться о солдатах. После войны я попал в Германию: ездил туда хлопотать о возмещении убытков. 'Вы австриец, — сказали мне. — Обратитесь к австрийским властям'. Я поехал в Австрию. 'Зачем же вы воевали? — спросили меня там. — Нас это не касается. А если завтра вам вздумается поехать на войну в Китай? Это ваше личное дело. Мы ничем не можем вам помочь'.

'Но ведь я пошел на войну из патриотизма, — возражал я с дурацким упорством. — Я воевал, где было возможно, потому что я австриец и знаю свой долг'. — 'Ну что ж, — ответили мне. — Это похвально. Но мы не можем оплачивать ваши благородные порывы'. Меня долго посылали от одного к другому, но я так ничего и не добился. Все же я очень люблю Африку: я здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет ни у кого в Европе. Мне здесь все интересно! Туземцы, их язык… У меня много тетрадей с записями. И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно. Просыпаюсь утром, протягиваю ногу, и бой надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Разве это не роскошная жизнь?

— Да, конечно.

— Когда вы приедете сюда снова, мы станем путешествовать и изучать жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве только для пропитания. Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.

Пригнувшись, то вскидывая, то опуская локти и согнув колени, он, подпевая, засеменил вокруг стола. Получилось в самом деле очень мило.

— Это лишь один танец из тысячи. Ну а теперь я пойду. Вам надо поспать.

— Это не к спеху. Посидите.

— Нет. Ложитесь спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы оно не растаяло от жары.

— Увидимся за ужином, — сказал Старик.

— А теперь спите. До свидания.

Когда он ушел, Старик сказал:

— Я не верю тому, что он наболтал тут про ага-хана.

— Однако это похоже на правду.

— Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол, а не человек.

— Он очень умен, этот австриец, — сказала моя жена, — и так хорошо говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.

— Я тоже, — отозвался Старик. — В общем, этот парень молодчина… А вам, пожалуй, и в самом деле не мешает вздремнуть. Ведь выезжать придется около половины четвертого.