— А-а…
— А может, ты кайф ловишь, когда выписываешь штраф?
— Нет. Я просто пытаюсь исполнять свои обязанности.
— А я тебе мешаю?
— Да. Вот этим, тем, что ты делаешь. Тогда я становлюсь ненужным.
— Безработным?
Владелица машины, роскошная женщина (ц. 10 000) в лохматой шубе (ц. 50 000), с нервной прической (ц. 2500) приближается к нам. Взгляд весьма проштрафившийся. На пятьсот крон. Вероника Педроза (ц. 50 000) читает новости. На Си-эн-эн. Она извиняется и говорит, что собирается уезжать. Я отвечаю: «Да ничего страшного», кладу в счетчик пятьдесят крон и поворачиваю диск. Ей обеспечены шестьдесят минут. Женщина говорит «О!», благодарит, улыбается и уходит. Я провожаю ее взглядом до дверей парикмахерской. Потом смотрю на парковщика. Бедолага. Когда я ухожу, мне становится лучше. Чтоб было еще лучше, надо закурить. Перед книжным магазином натыкаюсь на Марри.
— О, привет! Как живется-маррается?
— Да вот, книжку купил.
— Книжку?
— Ага. «Animal Psychology». Зоопсихология. Там есть глава про то, как разговаривать со своими петсами.[138] Мы тут насчет парня переживаем. Мы ему все: «Торир, Торир», а он же дама. Мы его попытались перекрестить в Тордис, но как-то не покатило. Мы и Торой его пробовали звать — тоже никак. Я прямо не знаю… Трёст говорит, что это не важно, а Хосе, наоборот, считает, что это не к добру, но у него в башке, понятное дело, один витчкрафт…[139]
Парковщик уже догнал нас и стал вынимать квитанции перед машиной с просроченным счетчиком. Я отбегаю от Марри к столбику и сую в счетчик последнюю монетку в пятьдесят крон. Парковщик смотрит на меня. На его лице написано раздражение. На всем лице. Кроме, пожалуй, носа. Марри:
— Ты на машине?
— Нет. Я просто стараюсь.
Холмфрид Паульсдоттир появляется из-за угла, словно одна из отечественных новостей минувшего года. Лицо серьезное. Из нее валит дым, словно внутри нее горит костер. «Холодны костры женщины».[140] Традиционное «хай». Марри кладет книжку в пакет и умаррывает прочь. Прощается. Явно нервничает. Сейчас что-то будет. Да. Что-то будет.
— Хлин! Мне нужно с тобой поговорить. Я пыталась до тебя дозвониться…
— Вот он я.
— Давай куда-нибудь зайдем. Я… Знаешь, в таком месте об этом говорить нельзя.
— Да?
— Ну да.
— Это серьезно?
— Да.
— Ну, я… Вообще у меня мало времени…
— С тобой никогда нельзя поговорить по-человечески!
— Ну, давай!
— О’кей. Если хочешь знать, я беременна.
— А если не хочу?
— Что?
— Беременна?
— Да.
— От кого?
— Подозрение падает только на тебя! Оклахома-Сити. Уэйко, Техас. Всемирный торговый центр. У меня внутри обламывается несколько ребер. И падают прямо в живот. В кишках воет сирена «скорой помощи». Член съеживается, как будто это еще может что-то изменить.
— Я? Каким образом?
— Каким образом? Разве мы с тобой не спали?
Возле меня стоит полицейский. Я оборачиваюсь. Возле меня стоят двое полицейских. Разве я что-то не то сказал? Кто исландским копам такую униформу надизайнил?
— Простите. Вы не могли бы пройти с нами?
— Я? За что? Я был с презервативом!
— Пройдемте с нами в машину.
Рокси-Мьюзик! Стоит пустая белая «вольво», два колеса на тротуаре. Народ смотрит. Я гляжу на Хофи, как будто это она всему виной. Какой размер у алиментов? Я иду по Лёйгавег арестантским шагом. В Америке полицейские машины синие. Или они во всех странах синие? Хофи стоит на тротуаре и смотрит, как я опускаюсь на заднее сиденье. Именно это лучше всего описывает мое состояние: опущенный.
Я отмамчиваюсь домой. После того как просидишь в полиции два часа, ходить своими ногами — уже кое-что. Город беззубый. Все зубы, дома, впиваются в пиццы. В них, в этих блюстителях левопорядка, есть что-то такое непогрешимое: и уши, и носы, и подбородки, все на сто процентов правильное, наверно, из-за униформы. Как плохая фотография в красивой рамке. Лица заурядные-заурядные. И коповская кожа — такая гладкая. Может, прыщавых в полицию не берут? Кто будет уважать копа с прыщиком? Их было двое. И дежурный: «Не то чтобы это запрещено, но платить за парковку других — это противоречит духу законов». Святый Халлдоре Кильяне! «Какой у них дух?» — «Дух законов — это то, что в них сказано». — «А вы — духовидец?» Им это не показалось смешным. Наверно, поэтому меня заперли на целый час. Одного. С духом законов. Это один из этих дней. Духов день. И душечка беременна. С научной точки зрения исключено, чтобы от меня. В моей голове змея проглатывает страусиное яйцо, пока я отпираю дверь. Тишина. Но я чувствую, что они на кухне.
Мама:
— Привет!
Они сидят за кухонным столом. Пустые тарелки, атмосфера такая сытая. Лолла с сигареткой. Мама:
— Ты где был?
— Мы духов вызывали.
— Ой, правда? А где?
— В полицейском участке.
— Да что ты говоришь! Ты хоть поел? Вот… Садись. Я для тебя все разогрею. Холмфрид звонила.
— Ага…
Три лоллические затяжки. И такое тяжелое молчание, как в чужих объятиях. Запах шерстяной кофты. И зрачки перекатываюся туда-сюда. Нож с вилкой. Гром ножа и вилки. Лолла:
— Ну, мне пора.
— Ты куда? — спрашиваю.
— На дежурство.
— Угу.
Они прощаются над моей головой. Из одного «бай» можно вычитать так много. Целую байку. Шорох сумки и молнии на расстоянии семи метров. Хлопок дверью. Мне так тяжело, что еда не лезет в горло. Сам чую, как у меня пахнет изо рта. Андреа Йоунсдоттир (ц. 20 000) балакает по Второй программе. Мама:
— Что ты там говорил про вызывание духов?
— Ничего. Шутка.
Мне удается замолчать ее в гостиную. Она усаживается перед телевизором. Мама смотрит телевизор по старинке. Смотрит — и все. Андреа ставит песню
Они поют одну и ту же фразу двадцать семь раз. У меня в ушах звенит: стинг-стинг-стинг.
Добраться до своей комнаты — все равно что наконец оказаться в надежном убежище «Службы спасения» посреди Перепиздинской пустоши. Один скаут мне рассказывал, что в горных убежищах в
