Все сердца охвачены огнем… на самом деле всего-навсего новогодним огоньком. Мы пыжимся дострелить петардами до звезд и воображаем, что это взрываются планеты, что в Солнечной системе все сходит с орбит. С небес с ревом сигают кометы, в парашютах сгорают светила, последняя искра падает на землю — и все, и мира больше нет.
Но если посмотреть в телескоп с Сатурна — это всего лишь волоски в бороде Земли в убыстренной съемке.
По каналу «Дискавери» как-то показывали передачу про метеориты. Оказывается, в космосе этих метеоритов немерено, и сколько там сотен тысяч госзаймов назад один из них хлопнулся на берег в Мексике. Он был величиной с Рейкьявик. И Земля, которая в те времена была одним сплошным парком Юрского периода, встретила его, как лицо — ружейную дробь. Метеорит впечатался в щеку Земли, но насквозь не прошел, и старушка (тогда она была невинной девушкой с нетронутой озоновой плевой) выжила. Хотя нет. Для динозавров это стало лебединой песнью. И допелись они до палеонтологического музея. (Ну и хрен с ними. А то были бы мы четвероногими вегетарианцами с лицами как у И-Ти. [118]) В той передаче сказали (там был какой-то плешивый космосовед из Канзаса — редкий пух, как озоновый слой над лысиной), что во Вселенной полно метеоритов и они каждый день сгорают в атмосфере, то есть сгорают маленькие, а большой может шандарахнуть по нам хоть завтра, хоть через миллион лет. И тогда может действительно настать конец света. Единственный способ этого избежать — вовремя подстрелить его из ядерного оружия. Беда только в том, что в мире мало астрономов, которые дежурят — глаза в космическое пространство, следят за метеоритами. Их примерно столько же, сколько в аэропорту Кеплавик работников эмиграционной службы. И еще показали, что может случиться; кадры были засняты в прошлом году, когда в Юпитер врезался живописный метеорит и оставил черное пятно, рану на лице. Там показали, как какие-то американские студенты смотрели эти кадры в прямом эфире и визжали от вострога, радовались, как футбольные фанаты, когда эти сто мегатонн взорвались на поверхности планеты. Американцы тупые. Жопы. Хорошо провазелиненные жопы. Ну может, у них самые мощные телескопы и самые совершенные спутники, но… Вот если бы вам самим в задницу вонзился такой пестик весом в сто мегатонн?! Имейте совесть!
В мире полно дроби. «Пиф-паф!» — из ружья. А Земля — куропатка, тяжело летит и меняет цвет каждый сезон. Как будто это что-то изменит. Вдруг мне показалось, что я совсем беззащитен: стою тут на неверных ногах на поверхности гладкой скользкой планеты, которая к тому же еще и вертится (как белка в колесе), а вдобавок еще летит — и не где-нибудь, а в зоне обстрела. Старуха в инвалидной коляске в Сараево медленно катится по улице, от одного сектора обстрела к другому.
Спешу в дом. По радио: «Что было самым запоминающимся в уходящем году?» Я вспоминаю о таблетке, которую вынул из коробочки у Эльсы. Угрызения совести. О чем я думал? Нащупываю таблетку в кармане кожаного кресла, беленькую малютку, крошечный атом в моих пальцах. Рассматриваю ее. Держу в вытянутой руке, как Мел Гибсон в «Гамлете» держал череп и вещал на староанглийском, что вот, мол, когда-то это был такой прикольный чувак, — и я чувствую себя Мелом, чувствую, как в моей груди бродит исландский текст, — только здесь все наоборот. Я беседую с той смертью, которая предшествует жизни, предотвращает жизнь: с крошечной белой черепушкой, сделанной на фабрике, полграмма атомного заряда, который предназначался яичникам Эльсы для защиты от метеоритного дождя из члена Магнуса. Вот эта крошка. Не больше точки над «i» в будущем имени того, кого пробудит к жизни ее исчезновение. Это возмутительно. Это — жизнь. Наша жизнь — ни больше ни меньше, чем забытая противозачаточная таблетка, — а все равно все из кожи вон лезут, чтобы прославить ее в веках. Произвол или Божье соизволение? Бог или червь? Чудо или чудачество? В данном случае да: Я.
Может, стоило позвонить ей, вернуть таблетку? Нет, уже поздно. Прошло пять дней. Она пропустила день. Она, по идее, сама должна была понять это, она же такая аккуратная, организованная, она же медсестра… И все же… Эльса перед шкафом в ванной рождественским вечером, готова лечь спать, осталось только… «нет, разве я ее сегодня уже принимала?» И — в постель… Ну и что, все равно риск, что у психолога поднимется, равен нулю, он и сам-то из своего кресла едва поднимается. Нет-нет, они наверняка это дело бросили, как и все, кто бросил курить. «У нас не ебутся». Они, наверно, это торжественно пообещали под прошлый Новый год. «Бросай делать это». Любиться — грех, курить — грех… Все хорошее вредно. Все отстойное полезно. Вот-вот. Грести не грех. Нет-нет. Со времен Адама и Евы продолжается все та же первородная гребля, и где-то на заднем плане анималист Ной собирается в очередное плаванье. Как вышибала в баре — выбирает посетителей из очереди: «Ты… и ты… нет, тебе нельзя…» — и отчаливает от пристани на своем отеле «Ковчег»,[120] по житейскому морю, в омут головой; жена ему — после двух тысяч круизов по Средиземному морю — давно уже надоела, и он положил глаз на животных, изменяет ей с антилопами; шея жирафа, ревущего от страха божия в ноической качке; новые горизонты… И так, пока посудина без руля и без ветрил не врежется в гору Арафат… Но она же принимает эти таблетки! То есть Эльса. Меня мучит совесть. Я должен был об этом подумать. Мне придется его нянчить. Может, это будет монголоид?
«At the stroke of midnight…»[122] — раздается в моей голове, когда я выхожу в ларек. Там, на противометеорит ной службе, коротают время за игрой в мини-гольф. Как раз в тему: забивают белые шары в черную дыру. Когда тебя посылают в ларек, это как-то лучше, чем когда ты идешь туда сам. Как когда тебя отправляют в космос. Ага. Пространство вокруг какое-то безвоздушное. Вакуум. На противоположном тротуаре пара космонавтов в костюмах, мунбутсах и со всеми наворотами.
Дома в кастрюле кипят какие-то нечищенные планеты, и Лолла из кожи вон лезет, пытаясь первый раз в жизни приготовить белый соус. Холодный сырокопченый окорок остался в наследство от матери. Мама — из последнего поколения, которое еще умеет готовить. А на смену придут всякие Лоллы, которые из всех кофейников потчуют даже не кофе, а одним сплошным феминизмом. Она пробует открыть банку с красной капустой, но у нее не выходит, и она отдает банку мне. Женщины! И они еще требуют, чтоб им платили наравне с мужчинами![124] Да… Мама унесет все рецепты с собой в могилу, все эти знания исчезнут, она оставит только холодный кусок копченой баранины на крышке гроба и в холодильнике — тефтели, «чтоб разогрели». Копченую баранину, наверно, можно хранить долго, а вот белый соус через сто лет точно уже никто приготовить не сумеет. Только бы «Доминос-пицца» не разорилась! Иначе — голод. Я покупаю колу и соус сальса. Исландская еда слишком уж безвкусная. С другой стороны, если ешь только для того, чтоб потом закурить, то лучше предварительно смазать глотку сальсой.
Едим мы вдвоем. От обеда у Эльсы мне удалось отмазаться. Ахмед нас тоже покинул. Какая у него память короткая! С Рождества прошла всего неделя — а он уже съехался с одной и теперь угощается у тестя и тещи, почтенного электрического семейства в Мосфельсбайре,[125] которое жаждет залучить в родню нос подлиннее. Исландские девки от болтунов не в восторге. То есть от мужчин — да, а от словесного поноса — нет. Наверно, жить с таким оптимистом очень удобно: по утрам «very good», по вечерам «по problem», а потом они вместе слушают Сиггу Бейнтейнс.[126] А может, и Сигги Бейнтейнса (кстати, какого она пола?).
Мы обедаем в гостиной под «Самые значительные события в стране за этот год». До меня доходит, что, оказывается, за год много чего произошло. Звонит мама с севера, спрашивает про белый соус. Потом разговаривает с Лоллой, Лолла говорит: «Мальчик? Он себя хорошо вел…» Мама Лоллы (ц. 5000, судя по фотографии) тоже звонит. Мама Лоллы живет в Дании, прокантовалась в тамошних магазинах двадцать лет
