упряжке только потому, что в девятнадцать лет встретила именно его. Она не жалеет, что это был Жан- Шарль, ни в коей мере. Он живой, горячий, всегда полон планов, идей, увлечен тем, что делает, блестящ, все его находят симпатичным. И верный, порядочный, красивое тело, отличный любовник. Привязан к дому, к детям, к Лоранс. Любит не так, как Люсьен, менее романтично, но крепко и нежно; ему необходимо ее присутствие, ее одобрение, он сходит с ума, когда она кажется грустной или хотя бы озабоченной. Идеальный муж. Она рада, что вышла за него, а не за другого; но все же удивительно, что это так важно и в то же время случайно. Никаких особых оснований. (Но ведь у всех так.) Существуют ли родственные души где-нибудь, кроме литературы? А старый врач, которого убила смерть жены? Это еще не доказывает, что они были созданы друг для друга. «Любить по-настоящему», — говорит папа. Люблю ли я Жан-Шарля? Любила ли я Люсьена по-настоящему? У нее впечатление, что близкие лишь существуют рядом с ней, а в ней самой, внутри — никого; только дочери, но это уже органическое.

Нельзя быть великим архитектором, не умея приспосабливаться.

Звонок прерывает Жан-Шарля; он раздвигает перегородку, разделяющую комнату надвое, и Лоранс проводит Мону в ту часть, которая служит ей кабинетом.

— Ты меня здорово выручила, что пришла.

— Не оставлять же тебя на произвол судьбы.

Мона — хорошенькая, силуэт — в брюках и пуловере — мальчишеский, а улыбка и грациозный наклон шеи женственны. Вообще-то она отказывается пошевелить мизинцем после окончания рабочего дня: и без того нас достаточно эксплуатируют. Но проект должен быть сдан не позднее сегодняшнего вечера, а она знает, что представленный ею макет не вполне подходит. Она осматривается.

— Ишь ты, роскошно живешь! — Она задумывается. — Конечно, вдвоем вы должны зашибать большую деньгу.

Ни иронии, ни упрека: она сравнивает. Она неплохо зарабатывает, но, говорят, — сама она не любит о себе распространяться, — что она из очень простой среды, и вся семья у нее на руках. Она садится рядом с Лоранс, раскладывает рисунки на письменном столе.

— Я сделала несколько вариантов.

Нелегко рекламировать новую марку такого распространенного продукта, как томатный соус. Лоранс посоветовала Моне сыграть на контрасте: солнце — свежесть. Картинка, сделанная ею, была мила: яркие краски, в небе большое солнце, прижавшаяся к горе девушка, оливковые деревья, а на первом плане — банка с фирменной маркой и помидор. Но чего-то не хватало: вкуса плода, его сочности. Они долго обсуждали и пришли к выводу, что нужно надрезать кожу, слегка обнажить мякоть.

— Ага, теперь все совсем по-другому, так и хочется в него впиться.

— Да, я решила, что тебе понравится, — говорит Мона, — посмотри остальные…

От листка к листку легкие изменения формы, цвета.

— Трудно выбрать.

Жан-Шарль входит в комнату, зубы его блестят, белые-пребелые, когда он, улыбаясь, пожимает руку Моны:

— Лоранс мне столько говорила о вас! И я видел много ваших рисунков. Я в восторге от вашей Мерибель. Вы очень талантливы.

— Стараемся быть на высоте, — говорит Мона.

— Какой из этих рисунков будит в тебе желание по-пробовать томатный соус? — спрашивает Лоранс.

— Они все очень похожи. И все красивы — настоящие маленькие картины.

Жан-Шарль кладет руку на плечо Лоранс.

— Я спущусь, пошурую в машине. Ты будешь готова к половине первого? Нужно выехать не позднее, если мы хотим попасть в Февроль к обеду.

— Я буду готова.

Он выходит, широко улыбнувшись.

— Вы едете за город? — спрашивает Мона.

— Да, у мамы есть дом. Мы ездим туда почти каждое воскресенье. Это разрядка… — Она чуть не сказала машинально, «которая так необходима», но вовремя спохватилась. Она слышит голос Жильбера: «Это разрядка, которая так необходима», видит усталое лицо Моны, ей как-то неловко. (Не стесняться, не попрекать себя, не заниматься самокопанием.)

— Смешно, — говорит Мона.

— Что?

— Смешно, до чего твой муж похож на Люсьена.

— Ты спятила! Люсьен и Жан-Шарль — это вода и огонь.

— По-моему, это две капли воды.

— Ничего подобного.

— Оба они мужики с хорошими манерами и белыми зубами, умеют поговорить и употребляют после бритья aftershave.

— А, если ты об этом…

— Об этом. — Она резко обрывает фразу. — Ну? Какой из вариантов ты предпочитаешь?

Лоранс снова рассматривает их. Люсьен и Жан-Шарль употребляют лосьон после бритья. Ладно. А какой любовник у Моны? Ей хотелось бы, чтоб Мона поговорила о себе, но та уже приняла свой обычный замкнутый вид, от которого Лоранс робеет. Как она проведет воскресенье?

— Мне кажется, что лучший — вот этот. Мне здесь деревня нравится, домики хорошо карабкаются по склонам…

— Я тоже предпочитаю этот, — говорит Мона. Она складывает свои бумаги. — Хорошо, я смываюсь;

— Не хочешь выпить чего-нибудь? Вина? Виски? Или томатного соку?

Они смеются.

— Нет, ничего не хочу, покажи мне твою хазу.

Мона молча переходит из комнаты в комнату. Иногда ощупывает материю обивки, дерево стола. В углу салона, залитого солнцем, она опускается в мягкое кресло.

— Я понимаю, почему вы ничего не понимаете.

Обычно Мона дружелюбна, но иногда кажется, что она ненавидит Лоранс. Лоранс вообще не любит, когда ее ненавидят, а когда Мона — в особенности. Мона поднимается и, застегивая куртку, окидывает все последним взглядом, смысл которого ускользает от Лоранс, — во всяком случае, это не зависть.

Лоранс провожает ее до лифта и возвращается к столу.

С ощущением смутной обиды она засовывает в конверт отобранный макет и текст, составленный ею. Презрительный голос Моны. Что дает ей право превосходства? Она не коммунистка, но мистика пролетариата, как выражается Жан-Шарль, ей, должно быть, не чужда; что-то сектантское есть в ней, Лоранс замечает это не в первый раз. («Если есть на свете что-нибудь ненавистное для меня — это сектантство», — говорил папа.) Досадно. Из-за этого-то каждый из нас оказывается запертым в своем маленьком кругу. Если бы каждый проявил немного доброй воли, не так уж трудно было бы понять друг друга, говорит себе Лоранс с сожалением.