знаменитости, перед кем вы преклонялись. О, если бы я мог написать книгу!
Но есть одно «но». Я не могу писать.
~~~
Я тоже не могу писать, мрачно рассуждал старый писатель Юджин Порху, едва сдерживая сардонический смех из-за сомнительного сходства, не могу писать роман о гене, который прилепился к хромосоме, как сонная муха к стене, и докладывает о том, что делают другие персонажи, не играя никакой существенной роли в их судьбе. Может быть, у него действительно редкий нюх на дохлую кошку и кучу говна, но он и сам говорливое говно, хотя придумал его я. Допускаю, что он имеется в каждой клетке каждого человеческого существа, но он не может оставаться физически тем же органоидом в любой личности и в любое время. Не может быть тем же самым, неизменным всюду и всегда, не может держать постоянную связь с другими генами, иначе его наверняка раздавила бы избыточная информация. Согласитесь, что это так. Следовательно, он не мог подслушивать Мэрилин Монро в ее спальне в Калифорнии, не мог плести заговор с Ли Харви Освальдом в России или в Техасе и не мог находиться со мной на летнем отдыхе на Файр-Айленде, когда она умерла. Если это так, мысленно рассуждал Порху, то всякий способен почуять дохлую кошку и догадаться, что я тоже напичкан говном и по уши в оном. Он, видите ли, не умеет ни говорить, ни писать, но тогда на что он вообще годен? Черт с ним, с этим геном! Черт с ней, книгой о нем!.. О чем это я думал? Черт с ним, с неодарвинизмом! Черт с ней, с эволюционной теорией и ее детерминизмом, этой гнетущей, но никем пока не опровергнутой идеей. Страшно подумать, что все, что мы делаем, запрограммировано заранее, что дороги, которые мы выбираем, давно выбраны за нас, что решения, которые, как нам кажется, мы принимаем, заложены в нашем мозгу, заложено даже то, что я решаю в данную минуту, подумал Порху, вплоть до последнего слова и его синонима, вплоть до последней запятой.
Кто захочет обо всем этом читать?
Дайте мне героя, способного на собственный выбор и собственный поступок, неслышно простонал Порху, подлинного героя — мужчину, мальчишку или женщину, не важно. Пусть он попадет в беду, но, обладая свободой воли — так он думает, — борется с опасностью. Пусть благодаря ему что-то происходит. Но я ведь знал это всю дорогу, спохватившись, напомнил себе Порху. Ясно, что это была его ошибка: Бог в «Боговой жене» получался слабым, никчемным, предметом насмешек. Нет, ему нужен сюжет, который развивался бы благодаря людям, умеющим что-то делать. Нужны интересные характеры, не обязательно героические, нужны сильные, решительные люди, творящие историю.
Порху вложил страницы о гене в особую папку и сунул ее в долгий ящик. Испытывая возвышающее чувство высвобождения, он достал другую папку с замыслом, который все это время исподволь дозревал в его подсознании. Период колебаний кончился. Порху решил, что пора решиться, и решительно начертал крупными печатными буквами титульный лист:
Порху мало что помнил о герцоге Мальборо. Что тот не был герцогом Веллингтоном — вот почти все, что он знал. И ничего не знал о герцогине Мальборо, если не считать ее высказываний, на которые он натыкался несколько раз: ее господин ночью возвратился с войны и два раза доставил ей удовольствие, не снимая сапог. Нет, попадалось где-то еще одно высказывание — о том, что она и слышать не хочет о книгах, зато интересуется картами и мужчинами. Неплохая отправная точка для женского характера в полукомическом, полуэротическом романе, в котором рассказывается о сексуальной жизни чьей-то жены. Однако когда он начал вдумываться в то знаменитое высказывание герцогини, у него стали возникать вопросы относительно вторичного удовольствия, которое доставил ей ее господин. Был или не был хотя бы короткий отдых между первым и вторым разом? Хотя бы только для того, чтобы перевести дух? И почему он не снял сапоги в промежутке? Или он принадлежал к тому племени ненасытных, у которых член не опадает даже после семяизвержения? Наверное, это его, Мальборо, а не Веллингтона, как много лет ошибочно считал Порху, прозвали Железным герцогом. Да, и еще: как было со штанами оба раза? Штаны у военных конца XVIII — начала XIX века: можно было их снять, не снимая сапог? Тогда носили поясные ремни и подтяжки? Если да, как они назывались? И вообще белье — какое оно у них было? Как объяснить, ломал голову Порху-писатель, что английский джентльмен, тем более военачальник, вернувшийся с победой, не соизволил при всей спешности снять сапоги? Или не соблаговолил кликнуть в будуар миледи своего камердинера или ее служанку — стеснялся полуспущенных штанов? И сама герцогиня — разве она не опустилась бы так, чтобы снять сапоги своему господину? Или он не позволил бы ей это сделать?
С замирающим сердцем Порху видел, как много надо еще узнать, выяснить, уточнить, а он ненавидел всякую подготовительную работу. Он был уверен, что у Веллингтона (или все же у Мальборо?) была любимая любовница (может быть, это относится к ним обоим), жена его друга, который закрывал на их роман глаза или, во всяком случае, смотрел на него сквозь пальцы, потому что сам имел интимную подругу, и, кажется, не одну. В конце концов, на что еще годны эти английские аристократки? Конечно, любовницей друга не должна быть жена Веллингтона — или Мальборо. Это было бы слишком гадко и упадочно. Один из них — то ли Веллингтон, то ли Мальборо — имел обременительную связь еще с одной женщиной. Та оказалась шантажисткой, угрожала предать огласке их плотские похождения, написать о них. «Пиши, пожалеешь», — сказал Мальборо. Или это был все-таки Веллингтон? Согласно легенде, она сделала и то и другое. Написала, опубликовала и… пожалела, потому что ее многие прокляли за то, что выдала аристократические секреты. Одним из рода Мальборо — или Веллингтонов, не может же быть, чтобы из обоих родов, — был некто Бленхейм, предок Уинстона Черчилля, того самого, нашего. Рассказывают, что старику однажды сделали комплимент по поводу его родовитого происхождения, а он ответил: «Да-да, но посмотрите на тех, кто был в промежутке».
В порыве воодушевления Порху вспомнил совет насчет плотской любви, который лорд Честерфилд дал своему сыну (кстати, оба могут появиться у него в качестве персонажей): наслаждение мимолетно, поза смешна, расходы непомерны. Он поспешил записать изречение на одной из своих больших — три дюйма на пять — карточек, чтобы не забыть его использовать. Порху продолжал думать над тем, как готовился Мальборо (или Веллингтон) к визиту к своей (или их?) возлюбленной. Этикет требовал чопорности в одежде, учтивости в манерах, изящества в речи, но необузданная животная страсть торопила их сложить скотинку о двух спинках, что, собственно, и было целью их свидания и соединения, и ломала правила галантерейного обхождения. Прекрасно, что вспомнилась шекспировская скотинка о двух спинках, используем и Шекспира, лихорадочно соображал Порху, хотя герцогиня говорила, что даже слышать о чтении не хочет. Он держал в голове массу полезных и бесполезных сведений и в любой момент был готов пустить каждое в дело. Но различие между этикетом и эросом начало его беспокоить — так же, как различие между тем, чего он не знал, и тем, что знал или мог легко вообразить. Порху не знал названий предметов туалета тех времен, названий блюд и напитков, мебели наконец. Ему было достоверно известно, что брыжи — это не бриджи, буф не пуф и козетка не клозет. На том его познания едва ли не кончались, а перспектива лазить по справочникам и словарям не улыбалась. Он попытался представить себе разговор между возлюбленными в те упоительные минуты.
— Милорд, вы зажали мне бюст, трудно дышать. Не будет ли вашей милости угодно подвинуться на мне повыше?
— Слушаю и повинуюсь, миледи! Могу ли я просить вас сделать мне честь почесать нижнюю часть моей спины своими прелестными пальчиками, а то они совершенно без пользы пребывают?
Стоп! Этот оборот — «нижняя часть спины» — был как красный свет. Он поломал и переменил все его
