Настроение поганое. Одеваюсь и выхожу на улицу. Кажется, сердце сейчас разобьется. Вокруг все такое красивое, светлое, радостное и открытое; и все это — не для меня. Через 24 часа мне вставит. Я улечу в запредельные дали. Все остальное — лишь затянувшееся ожидание. Предвкушение. Я опять наркоман.

Возвращается Крисса. Я говорю, что хочу ехать дальше, потому что в машине мне лучше спится. На самом деле, все проще: до Денвера два дня пути, и хотелось бы выехать уже сегодня, чтобы назавтра уж точно добраться до места.

Мы едем восемь часов и останавливаемся в мотеле всего в ста пятидесяти милях от Денвера. Я говорю, давай ляжем не поздно, чтобы завтра пораньше встать и быстрее поехать. Ночь проходит нормально, мне уже не так тяжко, хотя есть и несколько неприятных моментов: когда мне вдруг приходит в голову, что я уже неделю на чистяке, но радостное возбуждение тут же сменяется жгучим стыдом. Впрочем, я не особенно заморачиваюсь. Все мои помыслы и устремления сосредоточены лишь на одном: дождаться посылки. Благо, ждать остается недолго. Я полон решимости. Горькой, упертой решимости.

Мы выезжаем с утра пораньше, и уже в дороге я каюсь Криссе в своем проступке. Я весь вымотанный, я вообще никакой, но я пытаюсь ей объяснить, почему я так сделал, почему я сорвался — я подавлен и сломлен, мне плохо, и я знаю единственный способ, как сделать так, чтобы мне стало лучше. То, что я сделал, я сделал уже от отчаяния. Я говорю ей: прости меня, но я такой, какой есть, мне самому это не нравится, но я не могу по-другому. Я говорю ей: мне страшно, мне очень страшно, но я не хочу врать и тебе и себе, не хочу притворяться, что я могу себя сдерживать; я не могу себя сдерживать. У меня больше нет сил. Да, я честно пытался, но у меня ничего не вышло. Не хочу даже думать об этом. Мне нужна доза. Иначе я просто загнусь.

Крисса не сердится, не психует. Не говорит, что я ей противен. Но она говорит другое, и то, что она говорит, отзывается у меня в голове легкой дрожью, поначалу я даже не понимаю, что это было — как смещение стеклышек в калейдоскопе, как слабый подземный толчок, как невидимый сдвиг, от которого происходит великое землетрясение. Она говорит, что в моей зависимости от наркотиков ее лично тревожит одно: не то, что я уже не могу без дозы, а то, что я не могу без дозы и ненавижу себя за это. Крисса. Такая красивая, доброжелательная… и она сумела выразить самую суть в одной фразе. Все оказалось так просто, и как я сам не додумался?! Раньше я бы подумал: нет, все наоборот — я принимаю наркотики потому, что ненавижу себя и весь мир. Но теперь, после Криссиных слов, я вижу, что это одно и то же. Принимая наркотики, я убиваю себя/весь мир, но точно ли это то, что мне нужно? Всего одна фраза — и все изменилось. Все стало не так, как прежде. Что-то возникло — что-то такое, чего не было раньше. У него еще нет ни названия, ни даже формы, но процесс кристаллизации уже пошел. Да. Все изменилось. Причем, насовсем.

Всю дорогу до Денвера я ощущаю себя дряхлым и немощным стариком. В этом нет ничего приятного — забирать продукт, это просто привычка и утомительная необходимость. Мне надо сосредоточиться, закрыться от всего второстепенного — от всех своих страхов, сомнений и доводов, — и думать только о главном. Как спортсмен перед решающим соревнованием или как солдат перед боем.

Я говорю Криссе, что я себя чувствую как бегун-марафонец, сосредоточенный на дистанции — бегу, стиснув зубы, не загадываю вперед дальше, чем на минуту, весь устремленный к цели, не позволяю себе никаких сомнений и героически борюсь с искушением остановиться и сойти с дистанции. Прикольно. Идти добывать продукт — это почти то же самое, что не идти добывать продукт. Крисса спрашивает, почему бы нам просто не проехать мимо почты, и я говорю: уже поздно. Привычка.

Когда мы приезжаем в Денвер, посылка уже дожидается меня на почте, и я быстро ее забираю. Все проходит нормально, без всяких задержек. Прямо с почты — это большое новое здание на окраине города, — мчусь на ближайшую автозаправку, покупаю бутылочку газировки, запираюсь в мужском сортире, варю дозу в крышке от бутылки, используя вместо ватки разодранный сигаретный фильтр, и вмазываюсь по полной. Возвращаюсь к машине, и мы едем дальше.

Все. Приход пошел. Это как возвращение блудного сына: мне здесь рады, меня встречают с распростертыми объятиями, целуют и обнимают, говорят, хорошо, что ты снова с нами, проходи, будь как дома, неплохо выглядишь, кстати, и теперь все будет в порядке — теперь, когда мы снова вместе. А что взамен? Десять, двадцать, шестьдесят, восемьдесят баксов в день, и время — время, чтобы найти, чтобы приобрести, чтобы все приготовить, — и вся жизнь, до последней секунды.

Сажусь за руль. Мы проехали горный кряж и теперь едем по серо-зеленым холмам, где пасутся коровы и прочий крупный и мелкий рогатый скот, а вдалеке маячат Скалистые горы.

Мне хорошо, и меня пробивает поговорить. Я говорю Криссе, что все настоящие американцы — законченные наркоманы. Это «погоня за счастьем», это капитализм, это свобода, это индивидуализм на безбрежных открытых пространствах, это демократия. Это «Де Сото Адвенчер». Я сам не знаю, что за бред я несу, но Крисса слушает, и вальсирует вместе со мной в этом безумном трепе, и я никак не могу избавиться от ощущения, что я ее откровенно гружу, и мне это не нравится.

Мне кажется, я — ребенок, который надоедает взрослому, чтобы тот, вопреки здравому смыслу, исполнил его упрямый детский каприз, скажем, купил ему очередную порцию сахарной ваты, да, я в точности как ребенок, болтливый, несдержанный, упрямый и наглый, словно какой-то напыщенный бюрократ, ребенок, которому нужно, чтобы все было «по-моему», он ужасно доволен собой, он откровенно дурачит взрослого, издевается, едва сдерживаясь от смеха…

Это так унизительно. Да и с чего бы мне вдруг гордиться? Я не в том положении, чтобы гордиться собой. Я уже не могу притворяться, что мне хочется уколоться, я просто беру и колюсь, и кто же я после этого? Кто я? Как это объяснить? Я не знаю.

Некое равновесие пошатнулось. Боль отступила, как бывает всегда, когда вмажешься, но меня не покидает неприятное ощущение, что это — трусость и малодушие, что я как маленький мальчик, который бежит домой плакаться маме, что кто-то из старших ребят дразнится и обзывается. Мне очень стыдно, но спрятаться негде — от стыда, от потери самоуважения, от жгучей ненависти к себе. Они тут, от них не избавиться, даже в эйфории, и можно только пытаться их не замечать. Я говорю ей об этом, Криссе, потому что мне нужно, чтобы об этом знал кто-то еще, и когда я рассказываю о своих ощущениях, мне становится легче, и ей, кажется, интересно.

Крисса хочет посмотреть Нью-Мехико, так что мы едем на юг. Я по-прежнему в затяжном приходе, но меня потихонечку отпускает, нападет сонливость, и я отдаю руль Криссе. Прислоняюсь головой к стеклу, закрываю глаза и засыпаю, уносясь на волнах тихого удовольствия.

Когда я просыпаюсь, мы снова едем в горах. Влажный воздух, сосновый лес. Извилистый двухполосный серпантин. Горы не такие высокие, как в Колорадо. Крисса говорит, что мы въехали в Нью-Мехико где-то час назад, и сейчас едем в Таос.

Сажусь за руль. Мне по-прежнему хорошо. Наслаждаюсь душевным покоем, который мне дарит джанк.

Лес постепенно редеет, мы спускаемся вниз по крутому склону и въезжаем в пустыню. За рулем, на узких дорогах в диком пустынном краю — я снова влюблен в этот мир. Хочется целовать все вокруг, хочется пить этот свет, вдыхать эту суровую красоту — вбирать в себя все. Глазами, ушами, носом и ртом. Всем своим существом. Пустое пространство с редкими вкраплениями цивилизации, побитыми непогодой — закусочными, придорожными магазинчиками и базарчиками, где индейцы торгуют своими изделиями, — они смотрятся так одиноко в этих просторах, но они давно свыклись со своим одиночеством, застыли в своем безмерном безразличии, и все это полностью соответствует моему внутреннему состоянию, и поэтому мне хорошо.

Рядом со мной сидит Крисса. Все-таки, как же мне повезло, что она со мной. Мне хочется остановить машину и заняться с Криссой любовью — прямо в пустыне. Я буду любить ее медленно и обстоятельно, под этим громадным небом, и мне кажется, что ей тоже этого хочется. Она носилась со мной столько дней, как заботливая добрая мама, она мне помогала в моих сомнениях, но теперь все сомнения исчезли — настало время каникул, время, когда ты приходишь домой с работы, и можно расслабиться и отдохнуть, время отсрочки смертного приговора. Я весь — доверие и нежность, и ей тоже приятно передохнуть от обязанностей заботливой няньки, и все стеснение между нами прошло, и я знаю, что под героином я могу заниматься любовью часами, и мне так хочется доставить ей удовольствие, долгое, бесконечное удовольствие, хочется ублажить ее и порадовать.