Я заворожено слушаю. Мне нравится, как он излагает свои мысли, и как отчетливо произносит слова. И вообще, это круто — что такая история, явно скабрезного свойства, звучит в эфире в прайм-тайме.

— Наконец доктор Как-бишь-его-там представляет Крисса и Кристину. Человек вышел из боковой кулисы, и в профиль смотрелся как самый обычный мужик с бородой. Но когда он повернулся лицом к залу, мы увидели, что его лицо как бы разделено на две продольные половинки. Одна сторона — бородатая, другая — гладкая. И одежда на нем была тоже «двойная». С одной стороны — мужская, с другой — женская; хотя они и сочетались по цвету. Волосы на голове на безбородой половинке были длинными и густыми. Я обалдел. И, понятное дело, грудь у него… у нее… с одной стороны была женской, а с другой — мужской, плоской…

— Вам было тринадцать?

— Ага.

— И что вы испытывали в тот момент, о чем думали?

— Ну, я думал о том, что воистину нет предела многообразию божьих тварей. Я был удивлен, поражен. Но это еще не конец… Через пару дней я пошел в кино, в тот самый кинотеатр. А еще раньше у нас с папой был разговор, и он мне сказал, что в кино ходят всякие чудики, и может так получиться, что, когда выключат свет и начнется фильм, мужчина, который будет сидеть рядом со мной, положит руку мне на ногу. Если что-то подобное произойдет, сказал папа, надо просто сказать, громко и твердо: «Пожалуйста, уберите руку с моего колена». Не надо грубить, говорить надо вежливо, но решительно, и так, чтобы тебя услышали люди, которые сидят поблизости. Со мной никогда не случалось ничего подобного, но в тот день — случилось. Мужчина, сидевший справа, положил руку мне на колено. Я весь обмер от страха, но я был готов, и я знал, что делать. Я повернулся к нему и уже открыл рот, чтобы сказать те самые слова… и вдруг увидел, что это Крис и Кристина! Я отвернулся. Я был в полной растерянности. Что я мог сделать? Не мог же я так разговаривать со звездой!

Зрители в студии завывают от смеха. Мел говорит:

— И что вы сделали, в итоге?

— Я немного пришел в себя, потом встал и вышел из кинотеатра… И только потом я подумал, а что было бы, если бы он сидел не справа, а слева от меня?

Зрители в зале смеются и аплодируют. Я сижу, словно пыльным мешком ударенный.

— Ты их слушала? — спрашиваю у Криссы.

Она поднимает глаза.

— Да не особенно. Так, урывками. — Она надписывала открытки.

— Этот клоун только что отозвался с симпатией о гермафродите. На шоу Мела Фарнума. Потом как бы ненароком признался, что задумывался над возможностью заняться с ним… или с ней… сексом. Охренеть. И никто даже глазом не моргнул. Ему аплодировали. На центральном телевидении. Как-то странно все это. Наверное, это должно что-то значить.

И тут звонит телефон. Это Стив из бара. Прошу его подождать полсекунды, мне надо переговорить с Криссой. На самом деле, сейчас мне не хочется никуда идти. В общем, я говорю Стиву, что у нас был тяжелый день, а сейчас мы работаем, и спасибо ему большое, и, может быть, мы перенесем все на завтра, если ему удобно. Он говорит, что удобно. Я вешаю трубку.

Господи, куда ни ткнись — везде секс. За что я, собственно, и люблю стимуляторы: под ними заводишься сразу. Не важно, куда занесет твои мысли, туда все равно проникает приглушенный шум возбужденного либидо, которой с каждой секундой все громче и громче. Метедрин обнажает все; он обнажает слова. Слова, избавившись от всего постороннего, обретают свое истинное назначение — привлекать и соблазнять. Разум сплетает слова в узоры, которые проникают все глубже и глубже в свет, а потом раскрываются и расцветают буйными красками в фантастическом калейдоскопе, но единственная их цель — очередной оргазм. Размножение. Воспроизведение себе подобных.

Я сплетаю слова для Криссы. Сольная импровизация на тему Пита Винтона и Крисса-Кристины. Они меня вдохновили: мы с Криссой — одно существо, наполовину мужчина, наполовину женщина, в оболочке огненного «Де Сото». Мы разъезжаем по всей Америке, даем представления, выставляем себя напоказ и возбуждаем местных, втайне надеясь узнать их поближе — самым нескромным и непристойным способом. Может, Америка и не такая уж ограниченная. Может, она либеральнее и терпимее, чем я себе представлял — не столько невежественная, сколько наивная и проникнутая благоговением. Непредвзятая, восприимчивая. История Пита вселяет надежду. Мне нравится ее настроение — затененное очарование и сочувствие, а не злоба и горечь. Мне это напоминает Марка Твена, Геккельбери Финна. Делюсь этой мыслью с Криссой.

Меня пробивает на откровенность. Говорю Криссе, что в ней есть что-то от парня, а во мне — что-то от девушки. Вот Крисса: у нее по-мальчишески узкие бедра, и лицо андрогина, в котором есть что-то от дикого зверя, и волосы у нее вечно всклокочены, и она почти всегда ходит в брюках. Она не по-женски самоуверенна и независима. И сексуальных партнеров всегда выцепляет сама, а не выбирает из тех, кто пытаются к ней подкатиться. А я очень мягкий, и очень чувствительный, и тщеславный, и на груди у меня нет волос, и подбородок у меня безвольный, и губы пухлые, я люблю все красивое и изнываю в тоске по чему-то недостижимому.

Я знаю, у Криссы были любовницы — женщины. У меня мужчин не было, за исключением обычных подростковых забав с кем-нибудь из крутых старших ребят, кандидатов в колонию для малолетних преступников. Мы почитали за счастье, когда кто-то из них выражал желание выебать нас между сжатыми бедрами. Крисса интересуется, а почему не больше? А мне бы хотелось пойти со Стивом в гей-бар? И почему я его отшил, в смысле секса? Потому что все это сложно и странно, и в то же время — так предсказуемо. Это как у поэтов-символистов с их знаменитым сплином: в стихах — утонченное искушение, в жизни — тоска и скука. В воображении все так изысканно, так запредельно, а в жизни все будет буднично и неловко. Так зачем портить себе впечатление грубой прозой? Я уже староват для таких приключений. Теоретически это, может быть, и интересно, но я очень живо могу представить, как это будет на самом деле, и меня пробирает озноб. Я знаю, что что-то во мне изменится, а мне это не нужно. Что-то подобное происходит с женщинами, которые становятся проститутками: это просто работа, а в жизни, помимо работы, есть еще много чего другого. Но все равно они меняются. Меняется их отношение к мужчинам. И к сексу.

Разговор получается слишком загруженным и сомнительным, слишком холодным и многозначительным, слишком пылким, и непонятным, и попросту — скучным. Пытаюсь снова удариться в лирику. Крисса слушает, и, похоже, ей нравится то, что я говорю; похоже, ей нравится, что мы отрываемся вместе, что я взял ее с собой. Я все больше и больше уверен в себе, я открыт перед ней, я впадаю в экстаз.

Я ей рассказываю про свое заветное желание. Я хочу раствориться, исчезнуть. Хочу растаять и слиться с небом, хочу слиться с ней, хочу, чтобы наркотики растворили меня в себе. Я ей рассказываю про свои ощущения: как все мое существо тянется к ней. Мы с ней одни, в полутемной комнате, где включен телевизор с приглушенным звуком. Прошел уже не один час. Глаза у меня сияют. Я так стараюсь быть искренним, что едва не выбалтываю свою самую страшную тайну: все, что я ей говорю, я говорю не просто так. Я хочу, чтобы она меня полюбила. А что в этом такого? Разве от этого в моих словах стало меньше правды? И что есть правда, вообще? Крисса для меня — все. И так было всегда. Я целую ее, и ее губы — как мякоть плода, и все ее тело — как мякоть, трепещущая мембрана, сухая, но маслянистая, как песочное печенье, которое не крошится, а внутри оно влажное, ее тело, влажное и тугое. И мы трахаемся, мы трахаемся.

Мы любили друг друга всю ночь. Я не знаю, как это передать: что-то хрупкое, крошечное, обстоятельное, и в то же время — огромное, сложное и бесконечное (до самого завтра — как принимаешь причастие). На рассвете мы оба вгоняем себе по дозе, чтобы немного расслабиться. Спим пару часов — вернее дремлем, обнявшись, в звенящей истоме, — и сны вплетаются в явь.

Новый день — это отдельный отрезок времени, вырванный из последовательности. Безумный, уютный и изумительно подходящий. Все интересно. Мы — как хорошие славные дети, которые ладят друг с другом и не обзываются. Мир — наша площадка для игр, и мы смеемся, и заботимся друг о друге.

Это один из тех вторых дней новой любви под знаком секса и наркотиков, когда вы еще не приелись друг другу, когда все для вас внове. Мы оба устали, но слишком возбуждены, чтобы спать. Вся защита снята, мы открыты и уязвимы, но это уже не имеет значения, потому что мы доверяем друг другу, не