Оператор Минь Ван Кань, выходец из Вьетнама, ныне американский гражданин, отлично снимал в опаснейших ситуациях, не особо раздумывая, останется ли сам жив. Если уж эта тройка займется сейчас Далласом — хороший материал гарантирован.
К этому времени на часах было уже 18.31, и первый блок внутриамериканских новостей пошел в эфир. Ласалл потянулся к рычажку на консоли рядом со столом и, включив звук в находившемся над его головой мониторе, услышал Кроуфорда Слоуна, сообщавшего об аварии в аэропорту Форт-Уорт. Камера показала руку — руку текстовика, положившего перед ним лист бумаги. Это было явно сообщение, которое только что продиктовал Ласалл, и, бросив на бумагу взгляд, Слоун включил его в свой текст. Он блестяще умел это делать.
Наверху, за “подковой”, настроение после сообщения Ласалла изменилось. Хотя спешка и напряжение не спадали, люди повеселели, зная, что за развитием событий в Далласе наблюдают и скоро вместе с более полным отчетом начнет поступать зрительный ряд. Чак Инсен и остальные напряженно следили за мониторами, спорили, принимали решения, выжимали секунды, резали и перестраивали материал, чтобы освободить время для новостей из Далласа. Похоже было, что сообщение о коррумпированном сенаторе выпадет вообще. Все чувствовали, что работают с максимальной отдачей — в предельно короткий срок пытаются справиться с довольно сложной задачей.
Они быстро перекидывались фразами на понятном им языке:
— Здесь плохая “картинка”.
— Подрежь эту копию.
— Аппаратная: мы изымаем шестнадцатый сюжет — “Коррупция”. Но он может снова влететь, если ничего не получим из Далласа.
— Последние пятнадцать секунд в этом куске — дохлые: говорим то, что люди уже знают.
— А старушка в Омахе не знает.
— Тогда она никогда и не будет знать. Выбрось это.
— Первый блок готов. Переходим к рекламе. У нас повисло сорок секунд.
— А что у конкурентов из Далласа?
— “Пересказ” события, как и у нас.
— Мне нужен бампер и место для “Всплеска наркотиков”.
— Выбрось этот кусок. Он ничего не весит.
— Чем мы тут занимаемся? Пытаемся всунуть двенадцать фунтов дерьма в десятифунтовый мешок.
Сторонний наблюдатель мог бы с удивлением подумать:
“Неужели у этих людей не осталось ничего человеческого? Неужели их не волнует, что происходит? Они что же, не способны ни чувствовать, ни сопереживать, они не испытывают ни капли горя? Неужели ни один из них не подумал о том, что на этом приближающемся к аэропорту самолете находятся перепуганные люди, почти триста человек, которые скоро могут погибнуть? Неужели тут нет никого, кому это не было бы безразлично?” А человек, знакомый с миром новостей, ответил бы: “Да, тут есть люди, которым не все безразлично, и они станут переживать, возможно, даже сразу после передачи. Или когда придут домой и до них дойдет весь ужас случившегося, иные — в зависимости от того, как будут разворачиваться события, — может, и заплачут. Но сейчас ни у кого нет на это времени. Они заняты передачей новостей. Их обязанность — зафиксировать то, что происходит, дурное или хорошее, и сделать это быстро, эффективно…”
А потом, в 18.40, через десять минут после того, как началась передача “Новостей”, главной проблемой, занимавшей всех, кто сидел за “подковой”, а также и всех в репортерской, в студии и в аппаратной, был вопрос: появятся или не появятся вовремя вместе с рассказом “картинки” о происшествии в аэропорту Форт-Уорт?
Глава 2
Для группы же из пяти журналистов, находившихся в далласском аэропорту Форт-Уорт, события начали разворачиваться на два часа раньше и достигли пика в 17.10 по времени Срединного пояса.
Этими пятью были — Гарри Партридж, Рита Эбрамс, Минь Ван Кань, Кен О'Хара, звукооператор Си-би- эй, и Грэм Бродерик, иностранный корреспондент “Нью-Йорк тайме”. Утром, еще до рассвета, они вылетели из Эль-Сальвадора в Мехико, а затем, пересев после недолгого ожидания на другой самолет, прибыли в Форт-Уорт. Сейчас они сидели в аэропорту и ждали каждый своего самолета, чтобы разлететься в разных направлениях.
Все устали — не только от сегодняшнего долгого путешествия, но и от двухмесячной жизни среди неудобств и опасностей в малоприятных частях Латинской Америки, где они освещали вспыхивающие в разных местах ожесточенные войны.
В ожидании вылета они сидели в баре крыла 2Е, одном из двадцати четырех оживленных баров, работавших в аэропорту. Бар был построен в современном стиле и в то же время удобно. Его окружала стеклянная стена, за которой, словно в зимнем саду, стояли растения; с потолка свисали голубые клетчатые полотнища, подсвеченные розовым. Корреспондент из “Тайме” сказал, что это напоминает ему бордель в Мандалее, куда он однажды заглянул.
Из-за столика у окна, где они сидели, был виден коридор-гармошка и выход № 20. Через него скоро начнется посадка на самолет “Америкен эйрлайнз”, на котором Гарри Партридж должен вылететь в Торонто. Однако вылет задерживался, и только что объявили, что самолет полетит не раньше чем через час.
Партридж был высокий, сухопарый, вечно лохматый, отчего вид у него был мальчишеский, хотя ему и перевалило за сорок и волосы уже начали седеть. Сейчас он расслабился, и его мало тревожила задержка вылета или что-либо вообще. Впереди было три недели отпуска, который ему был крайне необходим.
Рита Эбрамс ждала самолета на Миннеаполис — Сент-Пол, откуда она собиралась отправиться отдыхать в Миннесоту, на ферму к друзьям. А кроме того, у нее на уик-энд было назначено свидание с одним женатым мужчиной, занимавшим высокий пост в Си-би-эй (но эту информацию она хранила про себя). Минь Ван Кань и Кен О'Хара летели домой, в Нью-Йорк. Как и Грэм Бродерик.
Партридж, Рита и Минь часто работали вместе. О'Хара же поехал с ними звукооператором впервые. Молодой, бледный, тонкий, будто карандаш, он проводил большую часть времени за чтением журналов по электронике; вот и сейчас он сидел, уткнувшись в один из них.
Бродерик был для них человеком посторонним, хотя часто выезжал с телевизионщиками на одни и те же задания и поддерживал с ними в основном хорошие отношения. Однако сейчас этому солидному, кругленькому и слегка напыщенному человеку было далеко не все по душе.
Трое телевизионщиков немного перебрали спиртного. Исключение составляли Ван Кань, ничего не бравший в рот, кроме содовой воды, и звукооператор, бесконечно долго сидевший за кружкой пива и отказавшийся выпить еще.
— Слушай, ты, наглая твоя душа, — сказал Бродерик Партриджу, увидев, что тот вытаскивает из кармана пачку денег, — я же сказал, что за выпивку плачу я. — И он положил на под-носик, на котором официант принес им три двойные порции виски и стакан содовой воды, две банкноты — двадцатку и пятерку. — Если ты получаешь в два раза больше меня, это еще не значит, что ты должен подавать милостыню прессе.
— О, ради всего святого! — воскликнула Рита. — Брод, когда ты наконец сменишь эту заезженную пластинку?
Рита говорила, как с ней иной раз бывало, достаточно громко. В этот момент через бар проходили два сотрудника отдела охраны общественного порядка в аэропорту; они с любопытством повернули головы в сторону Риты. Заметив это, она улыбнулась и помахала им рукой. Охранники окинули взглядом группу и громоздившиеся возле нее кинокамеры и оборудование с ярлыками Си-би-эй. Оба улыбнулись и пошли дальше.
А Гарри Партридж, наблюдавший эту сценку, подумал:
“Стареет Рита”. Хотя она была по-прежнему сексуально привлекательна и многие мужчины увлекались ею, на лице уже появились красноречивые морщинки, а жесткость, с какой она требовательно относилась как к себе, так и к тем, с кем вместе работала, проявлялась в повелительности манер, что не всегда было приятно. На это была, конечно, своя причина — напряжение и огромный груз работы, которые выпали на нее, Гарри и на двоих других в эти последние два месяца.
Рите было сорок три года, и шесть лет назад она еще появлялась на экране в качестве корреспондента, хотя и гораздо реже, чем раньше, когда была моложе и ярче. Все знали про безобразное, несправедливое
