постройки, прямоугольные, с остроконечной или плоской крышей. А в целом нашим глазам предстала община, замечательно сочетающая глубокие местные корни и скудные заимствования извне. Природная среда — море, утесы и пустыня. Вглубь края уходят голые пески; дюны белыми сугробами подступают к самому поселку. Никаких сухопутных трасс в сторону Карачи; только на запад, к древней крепости Сутка-Кух под горным перевалом выше Пасни, протянулись верблюжьи тропы и подобие автомобильной дороги. Если большая часть Пакистана ощущает шумное влияние современной столицы, которое распространяется по автомагистралям и авиалиниям, то окружающие Ормару пустыни, как и болота в дельте Инда, служат естественной преградой для продвижения культурной революции. Ормара терпеливо ждала, когда настанет ее черед совершать длинный прыжок в двадцатое столетие. А пока жизнь тут приближалась к моему представлению о цивилизованной самостоятельной общине третьего тысячелетия до нашей эры больше, чем где-либо, если не считать плавучие острова достопочтенных болотных арабов в Ираке и непокоренные временем горные селения Омана. Здесь, как и прежде при посещении изолированных общин, я лишний раз ощутил, что столь подвластный теперь взаимным связям внешний мир с его нефтяными проблемами и военным престижем весьма зыбок, но если он рухнет, как рухнули империи Шумера и Индской долины, верблюжьи караваны Ормары по-прежнему будут доставлять пальмовые листья и тростник для домов, рыбу, финики и овощи для пропитания. Гордые женщины по-прежнему будут в ярких одеяниях скользить через дюны за водой и молоком; мужчины будут ловить сетями рыбу и обрабатывать клочки земли между финиковыми пальмами.

Впрочем, вездесущие торговцы не жалеют сил, чтобы преобразить натуральное хозяйство здешних рыбаков в денежное. Ормара сбывает свои товары купцам, приходящим на дау из расположенного восточнее на том же побережье Карачи и из Коломбо на острове Шри Ланка, что к югу от Индии. Главный предмет местного промысла — акулы. Правда, до сих пор он, похоже, приносит ормарским беднякам больше мух, чем денег. Мы в жизни не видели такого скопища этих двукрылых. Непрерывно отмахиваясь от них, мы знакомились с очаровательным селением, располагающим тремя крохотными мечетями и базаром, словно заимствованным из «Тысячи и одной ночи». Сопровождаемые стайкой ребятишек, пробились сквозь живой барьер из верблюдов, ослов, собак, кошек и кур, и нашим глазам предстал базарный люд — пакистанцы и арабы в чалмах, среди которых выделялась одна роскошная серебряная феска. Снова я увидел мощные крючковатые носы, а рядом — более плоские лица негроидного типа: та же примечательная смесь, какую мы наблюдали в Омане, на другой стороне пройденного нами широкого залива. Мы пробовали заговорить с местными жителями на арабском и английском языках, но они отрицательно качали головой: здесь понимали только урду.

Нас встречали улыбками и приветственными жестами, однако нашелся один буян с нечесаной бородой, который, выхватив из ножен кривую саблю, приставил острие к собственному животу, потом угрожающе взмахнул клинком над нашими головами. После чего с высоко поднятой саблей нырнул в толпу. Остальные спокойно восприняли его выходку и постарались дать нам понять, что это религиозный фанатик. Показывая на себя и на мечеть, они несколько раз произнесли: «Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!» — потом указали вслед буяну и, раскачиваясь всем телом и закрыв глаза, точно в трансе, презрительно добавили: «Алли-алло, алли-алло».

Выслушав это маловразумительное объяснение местных религиозных обычаев, мы прошли вдоль торгового ряда, длина которого немногим превышала длину нашего «Тигриса». Пять или шесть лавчонок величиной с кукольный домик возвышались на сваях на метр над песком. Передняя сторона открыта, и внутри, занимая почти всю площадь, сидит со скрещенными ногами сам лавочник с разложенным перед ним товаром. Я переписал наличность в самой маленькой лавчонке: семь морковок и пять картофелин. Большинство торговцев предлагали покупателям зеленые, серые, белые зерна или семена в блюдцах и мисочках. Только один выделялся из всех — его ассортимент включал печенье, арабские сигареты, сласти и кусочки серого мыла. Самое роскошное гнездышко принадлежало длиннобородому портному. Каждый раз, когда он взмахивал рукой, казалось, что его игла сейчас проткнет плетеный потолок или стену. Проходя мимо портного, мы едва не споткнулись о человека, который устроился прямо на земле, предлагая желающим чай, кипятившийся на древесных углях. Женщины были представлены в этой экзотической толпе шести-семилетними девчушками и древними старухами с кольцом в носу, украшенным зеленым камнем.

И всюду мухи, невероятное множество мух. Правда, невероятным оно казалось нам, пока мы не вышли на край поселка, обращенный к морю. Сплетенные из пальмовых листьев циновки в рост человека ограждали участки песчаного берега, и, заглянув через одну ограду, я увидел жутковатую картину. Стоя по колено в грязной яме, молодой парень плясал на рыбьих тушах величиной с него самого, а кругом, скаля острые зубы и тараща безумные глаза, валялись огромные акульи головы. Стоявший в окружении голов старик время от времени подливал воды в яму, где напарник усердно топтал обезглавленных акул в бурой жиже. Наплясавшись всласть, парень стал вылавливать туши из песочного супа и бросать их на землю рядом с горами вымазанных в песке плавников, филе и голов. Вместе с акулами казни подверглись здоровенные скаты. Отовсюду на меня глядели оскаленные челюсти и маленькие злобные глаза. Босоногий мальчуган орудовал граблями, сгребая в ряды и кучки тушки более мелкой рыбы, словно сено. Тут же стоял длинноногий верблюд, навьюченный двумя громадными корзинами. Двое — очевидно, продавец и покупатель — наполняли корзины сушеной рыбой.

В моих плаваниях я не раз предлагал своим спутникам отведать акульего мяса. Акула вполне съедобна, если нарезать ее кусками и на ночь положить в воду, чтобы удалить привкус аммиака. Примитивный организм акулы устроен так, что моча поступает в кровь. И эти люди были как раз заняты тем, что выжимали и вымывали аммиак из акульих туш, перед тем как сушить их для далеких потребителей. Владелец верблюда отвезет лакомство в свое племя где-нибудь в пустынях Макрана или еще дальше в глубине страны, а на стоянке перед пляжем ждали свою партию товара две дау. «Коломбо», — сказали нам, показывая на них, местные жители. До Коломбо, главного города и порта Шри Ланки, от Ормары конец изрядный, и не один перекупщик наживется на облепленных песком акульих филе, прежде чем их съедят на острове к югу от Индии.

На пути к Ормаре мы повидали много акул, но такие крупные нам почти не встречались. Судя по горам зубастых голов на обнесенных оградами гротескных полях сражений, в океане у мыса Ормара водятся несметные полчища этих людоедов. Но больше всего нас поразили не грозные челюсти обезглавленных хищниц, а словно набранные из блестящих иссиня-черных бусин причудливые маски на лежащих в сторонке головах. Мы не могли поверить, что обыкновенные мухи могут скапливаться в таких невообразимых количествах, покуда Карло не наклонился с фотоаппаратом над особенно большой акульей головой. Мгновенно маска слетела с головы, и окутанный жужжащим облаком Карло чуть не упал навзничь от неожиданности. Всюду: на заборах, на грудах рыбьих туловищ — сплошной пеленой копошились мухи, даже взбирались друг на друга в поисках свободного места для своего хоботка. Из года в год в теплом воздухе на много километров разносился манящий запах лежалой рыбы, заставляя крылатых гурманов со всех концов Макрана полчищами устремляться в Ормару.

Видимо, этот же острый запах притупил мое обоняние, сделав его невосприимчивым к менее резким ароматам, когда мы спустились к воде, где два рыбака строили лодку. Доски были белые, а лежащие на берегу готовые лодки — темно-коричневые из-за толстого водонепроницаемого слоя какой-то затвердевшей обмазки, напоминающей лак. Видя, как пристально я рассматриваю обмазку, лодочники дали мне понять, что приготовляют ее сами из жира акульей печени. Я долго обнюхивал лодку, но не уловил никакого запаха. Вспомнилось, как арабские рыбаки в Ираке рассказывали мне, что в прошлом они промазывали свои дау акульим жиром для водонепроницаемости. Они даже предложили подвергнуть такой же обработке «Тигриса». Я отказался. Зная, как воняет в жару старый рыбий жир, я боялся, что эта вонь всех нас прогонит с ладьи. Однако ормарские лодки, хоть и покрытые акульим жиром, ничем не пахли. И мне снова пришли на память слова из эпоса о Гильгамеше про венценосного мореплавателя, услышавшего в Дильмуне рассказ о том, как шумерский Ной построил корабль, разломав свой камышовый дом: «Шесть саров смолы влил я в горячий котел, три сара асфальта добавил. Три сара масла принесли работники, не считая одного сара, который хранился в трюме, и двух саров, которые припас кормчий»[36].

Прежде чем спускать на воду свою ладью, мы для проверки, как я уже писал, утопили в Тигре смазанную асфальтом связку камыша. Асфальт растрескался — он явно не подходил для промазки камышовых связок. Возможно, покрытие было бы прочнее, смешай мы, по примеру шумерского Ноя, асфальт