у средних размеров камышовой ладьи, как правило, не меньше двадцати гребных весел, у судов побольше — до сорока, у нас же работало всего восемь. С двадцатью веслами мы запросто развили бы втрое большую скорость.
На подступах к выходу из гавани слабый бриз стал для нас подлинной проблемой. Казалось, «Тигрис» не трогается с места и расстояние до волнолома неизменно. Мало того, что ветер тормозил ладью. Поскольку мы принимали его чуть справа от высокого носа, он теснил нас влево, грозя столкнуть с оконечностью дамбы. Рулевые весла вместе с носовым и кормовым швертами не могли противоборствовать сносу, поэтому я командовал правой четверке гребцов «суши!», а левая четверка гребла с удвоенной силой; время от времени ребята менялись местами.
Гребцы выматывали из себя все жилы; я же мог только следить за рулем и покрикивать все громче и настойчивее на своих «невольников». И подбадривать их, конечно. Волнолом упорно приближался. Осталось одолеть каких-нибудь сто метров, после чего мы, сравнявшись с длинной стенкой, обогнем ее штурмуемый волной конец, вырвемся на простор и поднимем квадратный парус. Минуты казались нескончаемыми. Кое- кто из ребят, выбившись из сил, шлепал веслами как попало.
В целом полтора часа ушло у нас на то, чтобы добраться до ворот рукотворной баррикады. Левый борт ладьи смотрел на звездообразные бетонные массивы, принимающие на себя натиск океанского наката. Отчаянными усилиями мы заставили камышового тяжеловеса протиснуться мимо дамбы. Просвет между ладьей и волноломом был так мал, что не давал четверым гребцам на левом борту толком грести. И едва мы вышли за волнолом, как ветер взял верх над мускулами. Вместе с волнами он навалился на ладью с такой силой, что нас стало сносить кормой вперед прямо на зубчатые многогранные глыбы. Лишь секунды отделяли нас от катастрофы.
— Поднять парус!
Строго говоря, время для такой команды еще не наступило, но у нас не было выбора — ребята совершенно выдохлись. Положение было отчаянное. С верхушки волнолома и с полудюжины наблюдавших паше отплытие катеров до нас донеслись тревожные крики. Ладью прижало почти вплотную к торчащим бетонным пальцам; с перил мостика я видел, как разбегаются крабики, спасаясь от рулевого весла, которое проплывало в нескольких сантиметрах от них. Угрожающая картина. Над «Тигрисом» нависла серьезная опасность. Поданный с одного из катеров буксир помог нам продержаться, пока ребята во главе с Норманом бросились ставить парус. В рекордно короткий срок парус занял свое место и наполнился ветром. Минута- другая, и бетонные клешни остались позади. Мы вышли в открытое море.
Как не позавидовать древним шумерским мореплавателям! Насколько все было бы проще, если бы мы, подобно им, могли подойти к Эс-Сохару и отдать якорь у пляжа. Там хватило бы нескольких весел, чтобы на стоянке развернуть ладью кормой к ветру и продолжать плавание.
Слабый ветер дул от зюйд-зюйд-оста — ничего похожего на мощный северо-восточный муссон, обычно господствующий здесь в середине января. Малая скорость при недостаточной площади паруса не позволяла нам лавировать, и мы, принимая ветер с правого борта, вынуждены были идти на север, в обход высокого черного мыса, выдающегося в море к северу от Порт-Кабуса. В шутку я сказал ребятам, что после Макана нам теперь не мешало бы, повернув назад, все-таки посетить долину Инда. На самом деле мы рассчитывали идти с муссоном на юг, в сторону Африки.
До самого вечера перед глазами у нас маячили высокие горы и скалистые острова Омана. С приходом темноты в той стороне было видно лишь несколько ярких огней, да и те вскоре канули в море, и ночью только тусклое зарево обозначало местонахождение Маската и Матраха. Но еще засветло нам явилась знакомая картина — непрерывная череда мачт и судовых надстроек вдоль восточного горизонта. Белые надстройки поднимались все выше, и вот уже целиком видны следующие друг за другом корабли. Мы снова вышли наперерез пароходной трассе, снова началась мерзкая беспорядочная качка в созданной супертанкерами толчее, и раздраженная камышовая ладья опять отзывалась режущим ухо кошачьим концертом на яростные удары волн. Во время нашей с Детлефом полуночной вахты мы с трудом избежали столкновения, в последнюю минуту отвернув в сторону от небольшого сухогруза, который шел прямо на нас.
На другой день перед восходом зюйд-зюйд-ост сменился норд-норд-вестом, парус наполнился, и мы с хорошей скоростью пошли курсом 130°. Во второй половине дня еще подправили курс, чтобы обойти мыс Эль-Хадд, крайнюю восточную точку Омана, после которой берег Аравийского полуострова, изогнувшись под прямым углом, направляется к Аденскому заливу.
И тут внезапно обнаружилось, что на борту «Тигриса» назревает серьезная проблема. Норрис, всегда такой веселый и радостный, вдруг ударился в мрачность и стал огрызаться. Причина была всем нам известна. В последний день в Омане, когда Паоло Коста возил нас к древним копям, мы сбились с пути в лабиринте
Лишенный своего орудия производства, Норрис в числе восьмерки гребцов прилежно налегал на весла, когда мы выходили из Маската. Тем не менее когда и в море камера продолжала бастовать, ему загорелось вернуться на берег и отправить аппаратуру в ремонт самолетом. Я был даже рад, что на борту нет рекордера, так как разговор пошел на повышенных тонах. Норрис настаивал на том, чтобы его высадили на берег. Нам же в это время было плевать на фильм. Главное, пока ветер благоприятный, уйти от всех волноломов и скал. Что мы и сделали, увозя с собой зародыш осложнений. Норман злился, потому что Норрис засыпал его срочными депешами для передачи через Бахрейнское радио с требованием прислать самолетом в Маскат из Англии или США запасные части или новую аппаратуру и чтобы какое-нибудь судно доставило нам посылку в Оманском заливе. Я поддержал Нормана: на передачу этих депеш уйдет не один час, а нам важно отплыть подальше от берегов Аравийского полуострова. Рисковать экспедицией из-за какой-то кинокамеры было бы безрассудством.
В итоге долговязый весельчак Норрис замкнулся в себе. Он смотрел в ту сторону, где скрылась за горизонтом земля, так, словно, потеряв возможность выполнять свое специальное задание, был готов покинуть нас и вплавь добираться до берега. Глядя на убитое лицо Норриса, я понял, что дело плохо. Норман сумел передать через Бахрейн его отчаянные призывы.
К этому времени бахрейнский радист Фрэнк де Суза стал как бы двенадцатым членом нашей группы. Только он ухитрялся принимать сигналы передатчика, которым нас осчастливил консорциум, и передавать нам ответы. Оставалось уповать на то, что случай поможет Норрису до того, как мы, миновав мыс, окончательно простимся с Оманом.
Мы благополучно пересекли пароходную трассу, однако, взяв курс на Эль-Хадд, снова сблизились с ней. Ночью было такое ощущение, словно мы странствовали в прериях, видя редкие огни разбросанных в темноте домов. Однако иллюзия сразу пропадала, когда огни придвигались к нам. Во время вахты Юрия и Германа один танкер промчался так близко от «Тигриса», что Юрий пулей выскочил из забортного туалета, а Герман принялся лихорадочно размахивать сигнальным фонарем.
На третий день после выхода из Маската благоприятный северный ветер кончился. Его сменили слабые порывы от оста и зюйд-оста, которые замедлили наше продвижение к мысу, зато пробудили надежду в душе Норриса. После Порт-Кабуса мы одно время шли в зоне умеренного загрязнения, теперь же кругом простерлась нефтяная пленка с комьями мазута. Не зная, что Бахрейнское радио предупредило все суда этого района о нашем присутствии в Оманском заливе, мы решили уйти с трассы поближе к берегу. Перед тем нас крепко напугал роскошный лайнер, который неожиданно изменил курс и пошел прямо на нас, видимо, чтобы пассажиры могли получше рассмотреть необычное суденышко. Вскоре после того небольшой сухогруз вдруг застопорил машину и лег в дрейф, как будто вознамерился загородить нам путь. Обнаружив, что мы-то не можем остановиться, капитан в последнюю минуту скомандовал «полный вперед!». Затем еще один сухогруз направился к нам, словно собираясь таранить «Тигриса». Это был норвежский «Брюнетте».
