между огромными валунами и каменными террасами. Мы шли молчком, все равно мы не поняли бы друг друга без переводчика, На всем острове не было человека, с которым я мог бы объясниться.

Вождь знал тут каждый камень и следил в оба, чтобы со мной ничего не случилось.

Мы миновали первые хижины, прошли через две-три террасы и очутились перед домом собраний, который заметно выделялся своими размерами. Из низенькой двери падал наружу свет. Так вот откуда доносилось странное пение! Брю подвел меня к старейшинам, сидевшим на колодах и скамеечках у двери.

В плошке с растительным маслом горел фитиль, и глиняная штукатурка стен была расписана множеством огромных колышущихся мужских силуэтов. В глубине помещения стояли в ряд молодые женщины в белых одеяниях, они кланялись и ритмично хлопали в ладоши, одна выводила голосом переливы, остальные что-то монотонно пели. В полумраке за этими нимфами я разглядел круглые кувшины, такие большие, что в каждом свободно поместилось бы два человека. Несмотря на тлеющие головешки в глиняном очаге, дым не скапливался под высоким потолком, который покоился на столбе с распорками вроде зонтичных спиц.

Вместе с самым почтенным старцем, этаким белобородым Моисеем из Библии, меня и Врю посадили на резные скамеечки в полукруге мужчин. По эфиопскому обычаю, перед нами поставили столик, накрытый конической плетеной крышкой. Под ней лежали в два слоя огромные, мягкие, словно губчатая резина, лепешки с кусочками жареной рыбы и горкой коричневатого порошка, после которого обычный перец показался бы сахаром. Оторвал кусок лепешки – макни в этот порошок. Но прежде чем началась общая трапеза, каждый ополоснул пальцы в миске с водой. Брю старательно выбирал для чужестранца самые лучшие куски. И молчаливый перебежчик сразу ощутил себя почетным гостем. Под звуки необычного женского хора виночерпий наполнил наши кружки сперва сладким кукурузным пивом, потом крепчайшим самогоном. Мужчины оживились, зазвучали торжественные монологи на языке лаки. Один я сидел, как немой. Тут я вспомнил, что у меня на плече висит магнитофон... Не успели женщины устроить перерыв, как откуда-то полились тирольские трели. И не один мужчина поперхнулся пивом: только приложишься к кружке, в это время раздается твой собственный голос! В первую минуту воцарилось полное смятение, но затем магнитофон стал гвоздем вечера. С ним я превратился в чревовещателя, свободно болтал на языке лаки и громко хохотал, как будто понимал все шутки, все, что пелось и говорилось в доме собраний.

Наконец старейший встал в знак того, что пора расходиться по домам. К выходу потянулась вереница поющих женщин, и тирольский хор стал распадаться на отдельные голоса в ночи, смолкающие по мере того, как их обладательницы исчезали в своих хижинах.

Вождь взял меня под руку и отвел к себе. Его лачуга была устроена в точности, как дом собраний, только поменьше. В тусклом свете коптилки я различил несколько фигур, они свернули и вынесли покрывала, освобождая для меня единственную кровать, такую же, как древнеегипетские кровати в Каирском музее, с сеткой из узких кожаных ремней. Спорить было бесполезно, хозяева перетащили свои одеяла и подголовники в другую хижину, а мне знаком предложили располагаться на кровати, постелив чистые шкуры и домотканое покрывало. Пока я разувался, вождь велел своему сыну принести таз и вымыть мне ноги. Закончив омовение, мальчик отвесил глубокий поклон и облобызал пальцы моих ног, после чего ему и другим было велено покинуть дом. Поистине, на Девра Зионе еще живы библейские времена.

Я лег не раздеваясь, а Брю с женой затеяли вполголоса какое-то совещание. При этом они то и дело поглядывали на меня, как бы проверяя, всем ли я доволен, или они что-нибудь упустили. Не совсем понимая, что происходит, я вдруг заметил, что они стоят не одни, с другой стороны кровати смутно виднелась еще какая-то фигура. Скрытая столбом коптилка позволяла только различить, что это молодая женщина. Вот она чуть-чуть повернулась, и я рассмотрел очерченный тусклым светом красивый профиль. Наверное, одна из дочерей Брю... Наконец родители вышли, пригнувшись в дверях. Светильник был при последнем издыхании. Кажется, таинственная фигура исчезла? Нет, вон она по-прежнему стоит в ногах. Хорошее дело. Я занял кровать вождя, его сын вымыл мне ноги, теперь дочь выполняет роль ангела- хранителя... Вдруг я услышал, как чей-то далекий голос в ночи зовет меня. Это был кинооператор. Я не стал отзываться, боясь нарушить очарование. Но мой товарищ не унимался, голос его звучал все ближе, и вот он уже входит в комнату вместе с Брю и его женой. Кинооператор объяснил, что тревога за меня заставила его вернуться с переводчиком на остров на епископской оболу. Хозяева принесли кукурузного пива и лепешки с рыбой, постелили новым гостям шкуры на полу.

Мы остались гостить у вождя еще на день и с помощью переводчика узнали все, что нас интересовало.

Папирус на Звай рос в труднодоступном месте, нечего было и думать о том, чтобы вывезти его в большом количестве. Только болота озера Тана могли нас выручить. Но мы выяснили на земле лаки еще кое-что. Лакские шафат и оболу скорее походили на лодки Чада, Мексики и Перу, чем на связанные эфиопскими сородичами лаков танкуа с озера Тана. Лаки вяжут лодки из папируса не потому, что на озере нет леса, напротив, древесину здесь заготовить легче, чем папирус. Еще мы убедились в том, что не всякий народ, обосновавшись на берегу озера, непременно начинает делать папирусные лодки. Это явствовало уже из того, как сложно нам было попасть на острова из области галла. Искусство вязания лодок из папируса передавалось по наследству. Это древний обычай, который сопровождал определенные народы в их скитаниях. Однако лаки отмечали тот же недостаток, что монахи озера Тана: папирусные лодки надо каждый день вытаскивать на берег и просушивать. Если оболу или шафат оставлять в воде, она придет в негодность через восемь – десять, самое большее четырнадцать дней.

Уезжая назад в Египет, я колебался. Стоит ли отваживаться на такой лодке пересекать Атлантический океан?