большое, чашеобразное углубление, словно это открытая раковина моллюска. Он отвинчивает крышку термоса и продолжает говорить, как будто разговор и не прерывался, может быть, он действительно не прерывался внутри него, может быть, он никогда и не прекращается.
— Она красива, эта теория о Гее. Важно, чтобы теории были красивы. Но она, конечно, неверна. Лавлок показывает, что Земной шар и его экосистема представляют собой сложную машину. Гея по сути не отличается от робота. Он разделяет ошибку всей остальной биологической науки. У него нет объяснения начала всего. Объяснения первой формы жизни, ее возникновения, того, что предшествует цианобактериям. Жизнь на основе неорганических веществ могла бы быть первой такой ступенькой.
Я делаю осторожные движения, чтобы сохранить тепло и проверить его внимание.
— Лойен приехал сюда в тридцатые годы. С немецкой экспедицией. Они хотели подготовить аэродром на узком равнинном участке в северной части острова. Они привезли с собой эскимосов из Туле. Им не удалось уговорить поехать с ними западных эскимосов из-за дурной славы острова. Лойен начал поиски так же, как и Кнуд Расмуссен, когда тот искал свои метеориты. Он всерьез отнесся к эскимосским легендам. И нашел его. В шестьдесят шестом году он вернулся сюда. Он, и Винг, и Андреас Лихт. Но они знали слишком мало, чтобы решить технические проблемы. Они сделали стационарный спуск к камню. После этого экспедиция была прервана. В девяносто первом они вернулись. Тогда мы уже были с ними. Но тогда нам тоже пришлось вернуться домой.
Его лицо почти исчезает в темноте, лишь голос остается неизменным. Я пытаюсь понять, зачем он все это говорит. Почему он по-прежнему лжет, даже сейчас, в ситуации, которую он полностью контролирует.
— А те куски, которые были отпилены?
Его молчание служит объяснением. Понять это — в какой-то степени облегчение. Ему по-прежнему непонятно, как много я знаю и одна ли я. Будет ли кто-нибудь ждать его на острове, или в море, или дома, если он когда-нибудь вернется домой. По-прежнему еще некоторое время, пока я не все сказала, я буду ему нужна.
Одновременно с этим становится ясно и другое. То, что имеет решающее значение, но не очень понятно. Раз он ждет, раз ему приходится ждать, то это значит, что механик не рассказал ему всего, не рассказал ему, что я одна.
— Мы исследовали их. Не нашли ничего необычного. Они состояли из смеси железа, никеля, оливина, магния и силикатов.
Я знаю, что это должно быть правдой.
— Значит, он не живой?
В темноте я вижу его улыбку.
— Наблюдается тепло. Совершенно точно, что он выделяет тепло. Иначе его унесло бы льдом. Лед вокруг него тает с той интенсивностью, которая соответствует движению глетчера.
— Радиоактивность?
— Мы измеряли, но никакой радиоактивности не обнаружили.
— А погибшие? — спрашиваю я. — Рентгеновские снимки? Светлые полосы во внутренних органах?
Он на какое-то время замолкает.
— Ты не могла бы рассказать мне, откуда тебе это известно? — спрашивает он.
Я ничего не отвечаю.
— Я так и знал, — говорит он. — Тебе и мне, нам с тобой могло бы быть хорошо вместе. Когда я позвонил тебе в ту ночь — это было импульсивное решение, я всегда полагаюсь на свою интуицию, я знал, что ты возьмешь трубку, я чувствовал тебя, я мог бы сказать: «Приходи к нам». Ты бы пришла?
— Нет, — говорю я.
Туннель начинается у подножия утеса. Это простая конструкция. Там, где лед почти отрывался от скалы, они пробили себе динамитом путь вниз, а затем установили большие бетонные кольца. Они круто спускаются вниз, ступеньки в них сделаны из дерева. Сначала это меня удивляет, потом я вспоминаю, как трудно класть бетон на подушку вечной мерзлоты.
В десяти метрах ниже горит огонь.
Дым идет из примыкающего к лестнице помещения, которое представляет собой бетонную полость, укрепленную балками. На полу разложено несколько мешков, на которых в нефтяной бочке горят разбитые ящики.
У самой задней стены на широком столе стоят приборы и оборудование. Хроматографы, микроскопы, большие кристаллизационные стаканы, термокамера, прибор, который никогда мне раньше не встречался, в виде большого пластмассового ящика с передней стенкой из стекла. Под столом стоит генератор и несколько деревянных ящиков — таких же, что горят в бочке. Все подвержено моде, даже лабораторное оборудование, — приборы напоминают мне семидесятые годы. Все покрыто серым слоем льда. Это, должно быть, было оставлено в шестьдесят шестом или в девяносто первом. Что оставим после себя мы?
Тёрк кладет руку на пластмассовый ящик.
— Электрофорез. Для выделения и анализа протеинов. Лойен взял его с собой в шестьдесят шестом. Когда они еще думали, что имеют дело с формой органической жизни.
Он кивает, это почти незаметное движение. Все, что он делает, пронизано сознанием того, что даже этих маленьких знаков и движений достаточно, чтобы окружающий мир стоял перед ним навытяжку. У высокого верстака Верлен возится с микроскопом. Он настраивает его для меня — окуляр на десять, объектив на двадцать. Придвигает ближе газовую лампу.
— Мы оттаиваем генератор.
Сначала я ничего не вижу, потом настраиваю резкость и вижу кокосовый орех.
— Cyclops Marinus, — говорит Тёрк, — рачок, живущий в соленой воде. Его самого или его родственников можно увидеть повсюду, во всех морях Земного шара. Нити — это органы равновесия. Мы дали ему немного соляной кислоты, поэтому он лежит смирно. Обрати внимание на заднюю часть его тела. Что ты видишь?
Я ничего не вижу. Он берет микроскоп, перемещает под ним чашку Петри и снова настраивает его.
— Систему пищеварения, — говорю я, — кишки.
— Это не кишки. Это червь.
Теперь я вижу. Кишка и желудок — это темное поле на брюхе животного, а длинный светлый канал идет вдоль спины.
— Принадлежит к классу Phylum Nematoda, круглых червей, подклассу Dracunculoidea. Имя его Dracunculus Borealis, полярный червь. Известный и описываемый по крайней мере со Средневековья. Крупный паразит. Обнаружен у китов, тюленей и дельфинов, он из кишок может перемещаться в мышечную ткань. Там самец и самка спариваются, самец умирает, самка переходит в подкожный слой, где создается узел размером с детский кулачок. Когда взрослый червь чувствует, что в воде вокруг него есть Cyclops, он делает в коже отверстие и выпускает миллионы маленьких живых личинок в море, где их поглощает рачок, являющийся так называемым промежуточным хозяином — местом, где черви проходят стадию развития продолжительностью в несколько недель. Когда рачок вместе с морской водой попадает в ротовую полость или в кишки крупного морского млекопитающего, он погибает, а личинка проникает, делая отверстие, в этого нового, более крупного хозяина, где она размножается, проникает под кожу и завершает свой цикл. Очевидно, ни рачок, ни млекопитающие не испытывают неудобства от этого. Один из самых хорошо приспособленных паразитов в мире. Ты задумывалась над тем, что мешает паразитам распространяться?
Верлен подкладывает дров и подтягивает генератор к огню. Тепло почти обжигает мой бок, другой же остается холодным. Нет никакой вентиляции, дым удушающий, они, должно быть, очень спешат.
— Их всегда останавливают сдерживающие факторы. Взять, например, гвинейского червя — ближайшего родственника полярного червя. Ему необходимы тепло и стоячая вода. Он живет в тех местах, где люди зависят от поверхностной воды.
— Как, например, на границе Бирмы, Лаоса и Таиланда, — говорю я, — например в Чианграе.
Оба они замирают. У Тёрка это лишь едва заметное напряжение.
— Да, — говорит он, — например, там, в относительно редкие периоды засухи. Как только сильные
