Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой:

— Там никого нет. По требованиям ИМО[70] здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили коротковолновый приемник на 2,182 килогерца, международную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.

Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.

— Я должна попасть туда, — говорю я.

Он пожимает плечами.

— Ты в долгу перед нами обоими, — говорю я.

Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.

Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двухдиапазонный передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.

Я пишу номер на листке бумаги.

— Это Раун, — говорю я.

Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.

Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как на своей кухне, — быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.

— Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда частоты должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. На коротких волнах это с тридцати до тридцати трех минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.

Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.

— Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии от берега, — говорит он.

Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.

Он устанавливает максимальную выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности искажения могут забить собственное сообщение, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.

Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.

— This is Sisimiut. What can we do for you?[71]

Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.

Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет «Песни Гурре». Потом мы слышим Сисимиут.

Механик не просит, чтобы ему дали «Люнгбю Радио», он просит соединить его с Рейкьявиком. Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

Он прикрывает рукой микрофон:

— На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.

Ему дают «Люнгбю Радио», и он говорит, что звонит со славного судна «Кэнди-2», и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что, если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение «Кроноса», он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.

Он требует, чтобы ему дали линию безопасности — линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной, звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.

— Какая сейчас погода, Смилла?

Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.

— Облака из кристалликов льда.

— Это самое плохое. Короткие волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать сигналу.

Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние — это чувство, которое проистекает из желудка.

И тут трубку поднимают.

— Да?

Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.

Я хорошо представляю ее себе. Такой, какой она была на фотографиях в бумажнике Рауна. Седая, в шерстяном костюме.

— Могу я поговорить с Рауном?

Когда она кладет трубку, слышно, как поблизости плачет ребенок. Он, должно быть, спит в их спальне. Может быть, в кровати между ними.

— Раун слушает.

— Это я, — говорю я.

— Поговорим в другой раз.

Голос его очень хорошо слышен, поэтому отказ кажется таким определенным. Я не знаю, что случилось. К тому же я зашла слишком далеко, чтобы размышлять на эту тему.

— Слишком поздно, — говорю я. — Я хочу поговорить о том, что происходит на крышах. В Сингапуре и в Кристиансхауне.

Он не отвечает. Но трубку не вешает.

Невозможно представить себе его в частной жизни. В чем он спит? Как он выглядит сейчас, в кровати, рядом со своим внуком?

— Давайте представим себе, что сейчас вечер, — говорю я. — Мальчик сам возвращается домой из детского сада. Он единственный ребенок, за которым не приходят каждый день. Он идет так, как обычно ходят дети, неровно, подпрыгивая, разглядывая что-то под ногами. Обращая внимание только на то, что поблизости. Как ходят и ваши внуки, Раун.

Я так отчетливо слышу его дыхание, как будто он находится рядом с нами в комнате.

Механик снял один наушник с уха, чтобы одновременно следить за разговором и слушать, не идет ли кто-нибудь по коридору.

— Поэтому он не замечает мужчину, пока тот не оказывается прямо рядом с ним. Тот ждал в машине. На стоянку не выходит ни одного окна. Там почти совсем темно. Середина декабря. Мужчина хватает его. Не за руку, а за одежду. За клапан непромокаемых штанишек, который не может оторваться и где не остается