Он не понимал, откуда ей это могло быть известно. Но он верил ей. Все дело было в тоне. Он слышал голос эксперта. Мир полон людей, которые позволяют себе высказываться о том, о чем не имеют ни малейшего представления. С ней все было иначе. Он отметил, что чувствует доверие и что он полностью расслабился. Так, что у него даже стало тянуть швы.
— С тобой жестоко обращались, — сказала она. — В те последние сорок восемь часов. Пока мы не забрали тебя.
Он чувствовал, что приближается большой выход на сцену. За тридцать лет он научился предвидеть большие выходы. Но на сей раз не будет занавеса. Не будет музыки, не будет света. Не будет публики. Не будет представления. Что-то надвигалось на него — из отсутствующей здесь оркестровой ямы. Это был страх.
— Они состарили меня, — ответил он. — Эти двое суток. Они сделали меня старее лет на пятнадцать.
— Но, с другой стороны, ведь это можно было предположить?
Он не понимал, о чем она.
— Разве это не было просто чередой повторений? — продолжала она. — Одной и той же встречей. С теми же самыми двумя людьми?
Он вслушивался в ее систему. Не было слышно ничего. Конечно же, были звуки тела. Но не было никаких звуков души. Никакого шепота мыслей. Никакой агрессии. Никакого умысла. Она была тихой — ее как будто бы вовсе не было.
И тем не менее она была здесь. Он встретился с ней взглядом. Попытался представить себе ее тело. Оно было твердым, словно скала, словно глыба коренной породы. И одновременно оно было слабым, словно огонек, который через мгновение может погаснуть на сквозняке. Волосы у него на голове зашевелились.
— В эти сорок восемь часов, — выговорил он, — я встретил больше людей, чем могу вспомнить. Моя жизнь была в опасности. Кто только меня не преследовал. А я просто хочу спасти жизнь ребенку. И выполнить условия договора. Это была непрерывная череда кошмаров. Я не понимаю, о чем вы?
— Разве это не было лишь вариациями на одну очень простую тему: одна и та же встреча. С одними и теми же двумя людьми?
Он уставился на нее.
— Можно сказать как-то иначе, — продолжала она. — Есть два типа мужчин и женщин. Одни помогают детям. Другие вредят им.
Словно при замедленном воспроизведении, изо всех сил противясь этому, он прислушался к тем двум дням. Он услышал свою встречу с Бродерсеном и его блондинкой. С Мёрком и Астой Борелло. Максимилианом и Вивиан Грозной. Лоне Борфельдт и окружающими ее мужчинами. Каином и банщицей.
— Несколько раз они, возможно, были порознь, — продолжала она. — И ты встречался отдельно с мужчиной, отдельно с женщиной.
Он услышал Даффи. Франца Фибера. Стине. Соню.
— Но все равно они довольно похожи, — проговорила она. — Они либо с тобой, либо против тебя. А в остальном довольно похожи.
— Были не только встречи, — заметил он.
Она кивнула.
— Было бегство. На свободу. Ты — беглец. А еще ты взломщик. Незаконно проникаешь в здания. Ты к чему-то стремишься. Но все время выбираешь одни и те же пути. Через какое количество, строго говоря, одинаковых приемных ты прошел на самом деле одним и тем же образом?
Он услышал звучание Оле Лукойе из налогового управления. Ангела у ворот перед блокированным районом. Злую мать у Лоне Борфельдт. Вход в санаторий Торбэк. Женщин, которые сидели у телефонов. Или у входа в Управление геодезии и картографии. Он услышал служащего в приемной на острове Слотсхольмен. Охранника в стеклянной будке перед «Кононом».
Страх приобрел конкретные очертания, превратившись в ужас. Панический ужас — панический и глухой. Ужас от того, что его могут посадить в тюрьму.
— Только в эти два дня все было так, — объяснил он. — А вообще-то моя жизнь — разноцветная палитра художника.
Он услышал свой голос откуда-то извне. Он принадлежал какому-то совершенно незнакомому человеку.
— Я придумал пятьсот представлений, — продолжал он.
— Но все они довольно похожи друг на друга, не так ли?
Он посмотрел ей в глаза. Он никогда прежде не встречался с таким взглядом. В нем было полное спокойствие. И абсолютное внимание.
— Ничего страшного, — сказала она. — Все мы пытаемся маскировать однообразие. Но это утомительно. Все время настаивать на исключительности. Притом что мы все равно похожи друг на друга. Наши триумфы одинаковы. И наши страдания. А ты попробуй на минутку почувствовать, как легко быть совершенно обыкновенным.
Он посмотрел на нее. Она просвечивала, словно акварель. Как будто она сейчас растворится в звуке, в еще не имеющем формы звучании.
Он услышал, что все темы в его жизни на самом деле повторялись. Что он играл на одних и тех же струнах. И что теперь?
Вокруг него было тихо. Внутри него тоже. Гораздо тише, чем когда-либо до этого.
Понемногу приоткрывалась дверь. В великую музыку. Он знал, что она тоже слышит это.
— И музыка, — произнесла Синяя Дама, — даже она со временем станет монотонной.
Он перестал думать. Он находился за сценой. За кулисами Всевышней. Там была брешь. В звуковой стене. Через эту брешь струилась тишина. В первый раз за всю жизнь слух его обрел покой.
Он не знал, сколько это длилось, у этого мгновения не было протяженности. Протяженность во времени предполагает удары метронома, качание маятника. Но вокруг стояла тишина.
— Что вы сделали? — спросил он.
Он не мог заставить себя взглянуть ей прямо в глаза.
— Да, собственно говоря, ничего, — ответила она. — Это такая игра.
Он все-таки посмотрел на нее. Она улыбнулась. Ее улыбка звучала как голос Эллы Фиццжеральд. Шаловливый ребенок и вневременная зрелость одновременно. Кто она: старица или маленькая девочка?
— Мать Рабия, — сказала она, — мой учитель и предшественница, часто говорила, что воспринимает людей так, будто они заключены в пузыри. В пузырях, в одном или двух местах, есть совсем маленькое отверстие. Только через эти отверстия пузыри могут сообщаться с другими пузырями, только через них люди могут общаться и воспринимать действительность. Вот почему мы все время переживаем одни и те же немногочисленные важные для нас ситуации. Каждый из нас носит в себе свою собственную реальность. И очень мало взаимодействует с реальностью других людей. А почему ты так и не ответил на ее письмо?
Он молчал.
— Желание быть исключительным, — продолжала она, — очень сильно. Во всех нас. И неважно, что жизнь — это страдание. Лишь бы это было особенное страдание. Но при встрече с кем-нибудь, кто умнее, кто лучше умеет вслушиваться, можно взглянуть другими глазами на свою исключительность. Ты этого боялся?
— Отчасти этого, — ответил он. — Но мне еще было страшно. Что это… ослабит слух.
Он почувствовал, что она поняла его.
На улице уже был день, он не заметил, как рассвело. Он услышал голоса детей, детей и подростков. У него мурашки забегали по спине.
— Это не обычные дети, — сказал он. — Я видел, как они останавливают время.
Голоса приблизились, они звучали под самым окном, он узнал два из них — нет, этого не могло быть. И тем не менее он надел очки, подъехал в кресле к окну. Под окном стояли столы и скамейки — дети
