промасленной бумаге лежал новенький, недавно изготовленный, первоклассный автоматический пистолет системы «маузер». Рукоятка из орехового дерева удобно ложилась в руку.

«Теперь, — подумал он, — я остался совсем один».

Он оглянулся. Девушка куда-то исчезла.

«Вот тебе и боевой дух пролетариата», — подумал он и медленно, полностью придя в себя, продолжил подниматься по лестнице.

Этажом выше лестница вдруг стала винтовой, и тут он услышал музыку, тихую, но тем не менее узнаваемую, как будто оружие в руке обострило его слух. Это был Лист, та же самая пьеса, что звучала несколько часов назад, когда они с Пернилле подходили к дому. Мгновение спустя он оказался у дверей в павильон.

Это был — и в этом он не сомневался — поворотный момент его жизни. Вокруг него был организован заговор, который, казалось, мог сравниться только с тем, участником которого был он сам. Злоба в этом доме сгустилась, превратившись в яд, который начал поражать нервную систему. Ему пришло на ум печальное воспоминание о «Das frohliche Sterbelied»,[71] которую Маттезон написал к своим собственным похоронам, и он подумал, что его, возможно, ждёт смерть. Но, заглушив эти парализующие действия мысли, зазвучал героический эпос Штрауса:

«Потому что именно в таких решающих битвах, — подумал Хенрик, — когда речь идёт о Sein или Nicht-Sein,[72] овцы отделяются от козлищ».

Он ногой распахнул дверь и вбежал в комнату, слегка пригнувшись и выставив перед собой пистолет.

В тот же момент противоположная дверь отворилась и появилась Пернилле. Она посмотрела сначала на Хенрика, потом на оружие, и в её позе читалась какая-то насмешка.

У рояля в своём инвалидном кресле сидела Леонора Блассерман. Хенрик попытался найти объяснение тому факту, что инвалид так быстро может подняться наверх. Потом он вспомнил, что сам распорядился установить в доме лифт, правда, не мог вспомнить, где именно.

Глаза старухи были закрыты, и некоторое время она продолжала играть. Потом остановилась.

— Сегодня ночью, — сказала она, у нас, как и в великих операх, одновременно происходило множество событий.

Хенрику никогда прежде не случалось таким вот образом угрожать человеку. Сейчас он почувствовал, что есть некая приятная надёжность в том, чтобы так вот стоять, держа в руках огнестрельное оружие.

— Я пришёл, — сказал он, — получить объяснение.

Тётушка кивнула, задумчиво и сосредоточенно, и Хенрик понял, что его предположение о том, что её рассудок пострадал, было ошибочным. Он никогда прежде не видел её более здравой и уравновешенной. Через всю комнату ощущал он силу её воли, как физическое давление в грудь, и снял пистолет с предохранителя.

— Мы решили, — сказала она, — запереть доброго доктора Вассеркопфа и его компанию в подвале. Там они пробудут ещё некоторое время.

Она посмотрела в окно.

— Скоро, — продолжала она, — Йохан на лодке заберёт твоих политических единомышленников. Мы их вежливо примем и проводим в другую часть подвала, где стоят электрические приборы Вассеркопфа. Там мы посадим их под замок. Потом будут извещены соответствующие инстанции.

Погрузившись в мысли, она провела руками по клавишам.

— Ты можешь, — сказала она, — рассматривать наши действия как ещё один пример тех границ, которые старость поставила тебе и твоим идеям.

— Тебя, конечно же, будут допрашивать, — продолжала она. — Но послушай, Хенрик. Твоя молодость, как мне кажется, станет смягчающим обстоятельством. Скажут, что тебя сбили с пути истинного. Ведь всем же ясно, что ты политически невменяем. Не могу представить себе, чтобы это всерьёз помешало твоей жизни и твоей карьере.

Хенрик почувствовал, как на лбу его выступил пот. Он понимал, что это его последний шанс и решающее испытание. Если он сможет уничтожить этих женщин, если его «я» сможет поглотить их, то он уберёт с пути последнее препятствие. Но подобно тому, как всякий музыкант должен сначала разыграться, прежде чем найдёт правильное звучание, так и ему нужно было сказать несколько слов.

— У меня здесь, — сказал он, — изящный маленький инструмент, так сказать Страдивариус смерти. Я думаю, тётушка, что тебе нужно приготовиться к прощанию с жизнью.

Леонора Блассерман рассмеялась, на сей раз смех её был непринуждённым и серебристым.

— Нет предела тому, — заметила она, — какой ерунды может наговорить о смерти человек, как, например, ты, который так мало с ней знаком.

Тут Хенрик вытянул руки и нажал курок.

Ничего не произошло. Он попытался ещё раз, но по-прежнему безрезультатно. Он в отчаянии разглядывал пистолет, всё было так, как и должно было быть. Он ещё раз посмотрел в лицо своей тёте через прицел. И тогда он понял, что дело в нём самом, что он не может нажать курок, что он не в состоянии убить их женщин или какого-нибудь другого человека. Что он не Хенрик Блассерман, взваливший будущее на свои плечи, а червь на дне Вселенной.

Он опустил пистолет и посмотрел на него со слезами на глазах.

— Я не могу, — сказал он.

Старуха даже глазом не моргнула.

— В этом, — сказала она, — состоит третья граница твоего «я», Хенрик. В разные времена её называли по-разному. Я бы назвала её Богом. Припоминаю, что когда-то я уже говорила: перед Богом нам следует смиренно слушать.

Некоторое время женщины хранили чуть ли не почтительное молчание, пока у них на глазах сознание Хенрика Блассермана и его надежды терпели крах. Наконец старуха опять заговорила.

— Скоро рассвет, — сказал она, повернув своё кресло. — Думаю, что сегодня ночью я выполнила то, что обещала.

В дверях она остановилась.

— Пернилле, — спросила она, — будь добра, ответь старухе на последний вопрос. В ту сонату, которую я написала к этой ночи специально для вас, я вложила больше, чем вы сейчас оба можете себе представить. Так что ответь мне: ты его поцеловала?

Пернилле стояла выпрямившись, молча и задумчиво.

— Ленин, — медленно ответила она Леоноре, — на Третьем всероссийском съезде Коммунистического союза молодёжи 2 октября 1920 года сказал, что «наша мораль должна быть полностью подчинена интересам классовой борьбы пролетариата». Если я и поцеловала его, то только для того, чтобы сильнее потом ударить.

Старуха и девушка некоторое время смотрели друг другу в глаза. Потом Леонора Блассерман в последний раз обернулась к своему племяннику.

Хенрик, покачиваясь, стоял на прежнем месте. Глядя сейчас в глаза своей тётки, он почувствовал, что настал момент просветления. В глазах Леоноры Блассерман он увидел в этот миг правду о том, что же действительно скрывалось за их отношениями, за всегда присутствующей насторожённостью. Сейчас Леонора Блассерман смотрела на него с теплотой, охватывающей всё, что она видела, и всё, что когда-либо между ними было.

Потом она повернулась, резким движением двинулась вперёд и исчезла.

Некоторое время Хенрик продолжал стоять на месте, а верхняя часть его тела совершала какие-то непонятные круговые движения. Пернилле тоже не сходила с места.

Потом он обратил внимание на то, что всё ещё держит в руке пистолет. С большим трудом, словно