становиться всё более знаменитым, и всё это я положу к её ногам», — и он глубоко вздохнул при мысли о бесконечном круговороте своих чувств, беспредельном, безбрежном, до небес, росте своего мастерства и доходов.
Ещё в гимназии великие писатели-реалисты привлекали Ясона своей любовью к действительности. С исступлённым ощущением того, что речь идёт именно о его жизни, он прочитал Золя, Пруста и Понтоппидана.[55] И с глубоким разочарованием отвернулся от них, обнаружив, что они, в конечном счёте, не были верны действительности. Именно в это время он сам начал писать, и подтолкнула его сильная потребность рассказать миру, что действие в литературном произведении — это иллюзия. Полный восторга, он в юношеские годы узнавал самого себя в книгах европейских писателей о действительно существующих людях, чувствуя, что открытие реалистов, состоящее в том, что действительность — это рукопожатие, капля пота, урчащий желудок и каменный фасад, а не туманная символика романтизма, не затемнённые стереотипы религиозной литературы, и есть тот материал, из которого создана окончательная истина.
Пока он, в возрасте двадцати лет, не обнаружил роковую слабость этих писателей. Дело в том, что они соблазнились желанием довести свою действительность до конца, что они ввели в свои произведения действие.
На самом же деле, как обнаружил Ясон, действия не существует. Действительность состоит из множества бесконечных циклов, таких как, например, тот, который он сейчас собирается начать, жизнь вырастает из неясного начала в бесконечность, а финал, который необходим длл действия, — это чистая выдумка.
Он и писал, и говорил, что все несчастья современной литературы начались, когда Флобер — который как раз только что преодолел ошибки своей молодости — решил привести мадам Бовари к невероятно героической смерти.
Именно эта проницательность, как он знал, и обеспечила ему возможность встретиться с Ван Остенами. В своём письме он не упомянул Хелену, он не хотел, чтобы они знали, что он их зять, он хотел, чтобы его принимали как писателя, а не как будущего родственника. Ему задали вопрос, что же за произведение он собирается написать, и в своём письме он ответил, что собирается написать книгу о трёх основополагающих условиях существования датской нации и её будущего в эти в целом трудные годы. Он хочет написать о богатстве, любви и о духовной свободе, и при этом изобразив людей, играющих заметную роль в воплощении этих трёх принципов, — и если я обращаюсь к вам в первую очередь, то это — позвольте мне сказать прямо — потому что вы олицетворяете все три принципа». Тогда его спросили в ответном письме, как он представляет себе художественную составляющую в этом случае, и на это Ясон ответил, что он прекрасно осознаёт, что изменил значение слова «художественный». «Я не пишу художественное произведение, — написал он, — в значении „сочиняю”. Я наблюдаю, и в вашем случае то, что я наблюдаю, представляет собой вечные ценности. Я не собираюсь придумывать действие. Представить себе вечность при помощи языка такой, какая она есть, а именно без начала и без конца, — вот в чём моя задача».
В этом письме он также написал, что хотел бы присутствовать на семейном ужине: «Я осмеливаюсь просить, — писал он, — чтобы мне разрешили присутствовать во время тех часов во вторник вечером, когда задёрнуты ваши знаменитые портьеры».
В ответ на это письмо он получил наконец приглашение.
У дверей почётной резиденции под фонарём Ясон остановился. Он как раз только что подготовил маленькую приветственную речь о необходимости образцов для подражания в демократическом обществе, и пока в голове его звучал поток слов, он живо представил себе Георга и Маргрете ван Остен. Стоя в свете фонаря, он вдруг осознал своё предназначение и подумал, что, возможно, недалеко то время, когда он сам станет таким же образцом для подражания, датским мифом, и ведь для некоторой части общества, для большой части своих читателей он им, возможно, уже стал. Он вспомнил о том уважении, которое Дания оказывала Адаму Эленшлегеру, X. К. Андерсену, супругам Хайберг, Хольгеру Драхману.[56]
Он повернулся к площади. Может быть, ему тоже когда-нибудь предоставят почётную резиденцию и там они с Хеленой займут такое же место, как и её родители. Ясон с лёгкостью вообразил себе, что вся площадь перед ним заполнена людьми, которые пришли воздать ему должное в день его восьмидесятилетия, в день их золотой свадьбы или по случаю присуждения ему Нобелевской премии, и, подняв правую руку, он помахал в темноту.
Тут Ясон услышал позади себя звук, и, когда он обернулся, дверь была открыта, а на пороге стоял индиец Ван Остенов. Индиец молчал, и Ясон в смущении поднялся на две ступеньки к двери. Только когда он проследовал за чёрным фраком через ряд приёмных, он обратил внимание на то, что его правая рука всё ещё поднята в приветствии.
В большой квадратной приёмной индиец попросил его сесть, а сам встал у противоположной стены. Последовало ожидание, во время которого оба молодых человека рассматривали друг друга.
Ясон был прирождённый демократ. Он помнил, как ещё в раннем детстве всё внутри него пело от радости и чувства единения, когда женщины и беднейшие слои населения получили право голоса, и с того момента, когда он начал писать, он всегда знал, что своим искусством идёт навстречу людям. И тем не менее ему было ясно, что демократия может относиться только к политической системе, не затрагивая того факта, что некоторые люди имеют право требовать к себе почтительного отношения других людей. Он считал вполне справедливым, что сам он пользуется признанием людей, поскольку своим искусством показал им, как на самом деле выглядит их жизнь, и точно так же высокопоставленные персоны вправе требовать если не покорности от своих подчинённых, то хотя бы уважения.
Здесь же он отметил про себя, что в поведении индийца это уважение отсутствует. Хотя Ясон вырос в такое время, когда слуги и горничные исчезли из всех домов, кроме самых богатых, он всё же вращался в кругах, где по-прежнему ценилась способность опытного камердинера, так сказать, вовремя раствориться, оставив после себя целый ряд упорядоченных обстоятельств, которые как будто бы сами себя выстроили. Но незнакомый человек напротив него не владел этим искусством, он стоял совершенно прямо, пристально и внимательно разглядывая гостя, «и чему бы он там ни научился, — подумал Ясон, — хотя он, очевидно, умеет и писать, и говорить по-датски, и носить фрак, его пока что не научили быть незаметным».
Другого посетителя подобное обстоятельство привело бы в раздражение, но сердце Ясона было большим и великодушным, а этим вечером к тому же так было переполнено чувствами и предвкушением встречи, что он мог простить всё. Когда он обратился к слуге, то сделал это просто и заинтересованно.
— Чтобы так хорошо выучить наш язык, — сказал он, — вы, наверное, долго прожили в Дании.
— Всего лишь семь лет, — ответил индиец.
Ясон засмеялся. Всего лишь три месяца назад его жизнь была ещё темна и лишена любви.
— Если семь лет — это недолго, — спросил он, — то что же тогда, по-вашему, долго?
— Мы, буддисты, — ответил индиец, — считаем в кальпах. Если все мысли и разговоры, которые европейцы посвятили времени, сложить вместе, то получатся миллионы лет. И тем не менее это лишь короткий вздох перед восходом солнца в первое утро первого дня кальпы.
Ясон искал в лице иностранца каких-нибудь признаков того, что над ним смеются, но их не было. Он попытался представить себе такой период времени, но от этой мысли у него закружилась голова.
— Семь лет назад, — заметил он, — я даже и не думал о том, что стану писателем.
Он на минуту задумался, надо ли объяснять индийцу, кто такой писатель. Потом он вспомнил, что перед ним человек, который, переписываясь с ним, задавал вопрос, как он представляет себе свой визит.
— Вы читаете книги? — спросил он с любопытством.
— Каждый день, — ответил индиец, — я читаю Буддхачариту.
— Это своего рода сказка о Будде? — вежливо предположил Ясон.
— Да, — ответил индиец, — своего рода сказка.
Внезапно Ясону стало весело оттого, что так вот запросто можно говорить с совершенно незнакомым человеком о том, что его больше всего занимает.
— Я тоже, — сказал он, вспомнив своё детство, — слышал много сказок.
