— Почему? — спросил Якоб.

— Чтобы мы не сомневались, что услышанное нами — истинная правда, — сказал мусульманин. — История может и не быть правдивой. Но история вместе с её рассказчиком всегда правдива.

— Ты прав, — сказал Якоб. — Для этого рассказа требуется продолжение. Это продолжение и есть на самом деле похороны Андреаса. Потому что в тот день, когда его должны были хоронить, мы вечером в память о нём танцевали «Сильфиду».

Это была идея девушки. Теперь я понимаю, что у неё уже долгое время было гораздо больше влияния в театре, чем кто-либо из нас, танцовщиков, мог себе представить, и теперь она захотела танцевать этот балет, чтобы увековечить память своего партнёра. Все остальные считали, что это её решение делает ей честь. Как я сам считал, точно не помню. Но кажется, я подумал, что она даже смерть может использовать, чтобы придать балету жизни.

Не знаю, почему она захотела, чтобы я танцевал партию молодого человека, партию Андреаса. Может быть, она задумала новую историю, пляску смерти, чтобы сделать из меня нового Андреаса. Но, может быть, всё было не так. Может быть, она указала на меня, чтобы привязать меня к себе. Полагаю, она уже тогда чувствовала, что мне что-то известно и что я уже тогда оказался в стороне от всех. Я, конечно же, пытался отказаться, говоря, что оплакиваю друга, но она подошла ко мне вплотную и сказала, что балет больше, чем скорбь одного человека, и сказала это таким тоном, что я — даже если бы я не знал о ней то, что знал, — почувствовал, что со мной говорит не человек, а театр.

Не скажу, что я в тот вечер хорошо понимал происходящее. Но думаю, не ошибусь, если скажу, что в театре царила совершенно особая атмосфера, потому что самоубийство Андреаса оказалось столь впечатляющим финальным аккордом. Я уже говорил, что не понимаю публику. Но в тот вечер я всё-таки отчасти смог её понять. И я понял, что каждому зрителю хотя бы иногда хотелось, чтобы истинная жизнь походила на театральную. И что все, непонятно каким образом, узнали ту историю, которую девушка рассказала Андреасу, и что она устроила так, что эта трагическая ложь о её жизни просочилась наружу, так что публика теперь знала, что Андреас, когда он нажал на курок и свинец раздробил ему голову, навсегда объединил свою жизнь с искусством.

В «Сильфиде» молодой человек умирает от горя после смерти сильфиды-недотроги. Балет этот словно кричит богам о красоте и трагизме исключительно духовной любви, и теперь все сидевшие в зале осознавали, что именно это прокричал Андреас в дуло ружья.

В последние минуты перед спектаклем я попытался освободить свою душу от скорби и гнева, оставить эти чувства в уборной, но у меня ничего не получилось.

Я оттанцевал первый акт с тяжестью в ногах, и в ту короткую паузу, когда девушка исполняла свой главный печально-нежный сольный танец, я прошёл мимо всех тех, кто растроганно рыдал за кулисами, назад в свою уборную, чтобы хоть ненадолго остаться в одиночестве.

Когда я наклонился к зеркалу, взглянув в свои отражённые пустые глаза, за моей спиной во тьме появилось бледное лицо, и ещё до того, как я обернулся, я понял, что это Андреас, и, похолодев, я на какое-то мгновение решил, что он спустился с Небес на землю, чтобы упрекнуть меня за мою слабость. Но тут я вспомнил белые ягодицы хромого мальчика и подумал, что, чёрт возьми, хватит уже ангелов, и к тому же я понял, что лицо Андреаса бледно, потому что он загримирован. Загримирован и переодет, чтобы танцевать мою или, точнее, свою собственную роль.

Что же я сказал ему? «Значит, ты не умер?» «Нет, — ответил он. — Она научила меня, что ложь может оказаться большим и необходимым искусством. И теперь я пойду на сцену вместо тебя». «Думаешь, стоит это делать?» — спросил я. «А ты считаешь, можно отказать товарищу в праве принять участие в своих собственных похоронах?» — спросил он и исчез.

Из-за кулис я наблюдал за их встречей. Она была уверена в том, что он — это я. Пока он не прикоснулся к ней, она была полна печальной и величавой павлиньей торжественности, но после первой поддержки она повернулась к нему и узнала его, и сначала превратилась в лёд, а потом с неё стали опадать перья.

Хотя всё у неё внутри окоченело, натренированное тело её продолжало двигаться, так что вначале только я всё видел. Видел, как Андреас самоуверенно, легко и заботливо поддерживает её, одновременно нашёптывая ей что-то. Я могу лишь предполагать, что он говорил: «Балет больше отдельного человека, и больше тебя, и если ты сейчас остановишься, если не дотанцуешь со мной до конца, то я подведу тебя к краю сцены и расскажу всем им правду о нас двоих, потому что мне самому теперь вроде бы нечего терять, меня ведь как будто уже нет в живых, ты ведь понимаешь, а тот, кто мёртв, оказывается в стороне от всего, а для того, кто в стороне, совсем другие правила».

Не могу сказать, как долго они танцевали, возможно, несколько минут, и в эти минуты он приобрёл над ней огромную власть, в эти минуты он держал её в пустоте, и если какая-нибудь справедливость существует, то в этой пустоте девушка должна была понять разницу между правдой и ложью.

Потом ноги её подкосились, и кто-то за кулисами, должно быть, узнал Андреаса, потому что опустили занавес. Но ещё до того, как занавес коснулся сцены, Андреас проскочил под ним и оказался один перед публикой. Меня попытались заставить пойти на сцену и увести его, но я отказался, я просто стоял и слушал.

«Дамы и господа, — сказал он, — я настоящий Андреас, тот Андреас, который, как вы думали, умер, но теперь я воскрес, и если вы откроете свои глаза и умрёте и воскреснете хотя бы раз вместе со мной, то обещаю вам, что сегодня вечером вы окажетесь со мной в Раю».

В конце концов его стащили со сцены, посадили в тюрьму, но ненадолго, потом выпустили, и он исчез. Я не успел поговорить с ним, больше я его не видел. Но после этой истории мне стало трудно оставаться в театре, я более уже не чувствовал себя там хорошо, и в конце концов я покинул театр. Поэтому, Руми, я и сижу здесь и рассказываю тебе эту историю.

Долгое время они молчали, глядя на луну, которая поднялась и освещала теперь спящий город.

— Ты, — сказал наконец Руми уверенно, — и есть Андреас.

— Между тем Андреасом, — ответил ему его спутник, — который танцевал в Копенгагене, и сидящим перед тобой Якобом целая пропасть.

— Но очень может быть, — заметил Руми, — что и Андреас где-то сидит сейчас на палубе судна и смотрит на луну.

— Да, — ответил Якоб, — очень может быть.

— Кто-нибудь, — спросил мусульманин, — научился чему-нибудь на примере Андреаса? Кто-нибудь из публики попал с ним в Рай?

— Нет, — сказал Якоб. — Он попал туда в одиночестве.

— Кто же тогда чему-нибудь научился? — спросил Руми.

— Я, — ответил Якоб. — Я научился чувствовать себя в стороне от всего, чтобы видеть ясно. И я не могу сказать, кто из действующих лиц этой истории научил меня этому.

В последнее время я пришёл к выводу, что научился ещё кое-чему. В последние недели я перестал жалеть о том, что смотрел на театр, девушку и Андреаса без гнева, как будто я научился видеть всё это глазами другого человека, как будто действительно возможно быть в стороне от всего.

— Чьими глазами? — спросил Руми.

— Глазами хромого мальчика, — ответил Якоб. — И в такие минуты я всех их прощаю.

— Прощение прекрасно, — произнёс Руми. И чистым, тихим, но всё же полным силы голосом, привычным к многочисленной публике, он прочитал: