— Всегда не хватает, — сказал он.
В это мгновение сад и задал им второй вопрос, и именно Маделен сформулировала его, это был вопрос о цели любви.
— Что будет с нами, — спросила она, — к чему всё идёт?
В тот же день, позднее, Эразм ей ответил.
Они сидели, прислонившись к дереву и глядя на реку, посреди которой находился узкий, длинный островок.
— Как это называется, — спросила обезьяна, — когда вокруг вода?
— Остров, — ответила Маделен. — Это остров.
— Эразм жил на острове, — объяснила обезьяна.
Чем-то холодным повеяло на Маделен. Это было время — напоминание о том, что существует нечто другое кроме них двоих, что вселенная продолжается и за стеной сада.
— Какого он размера?
— С вершины высоких деревьев видно воду с одной стороны и воду с другой стороны и сзади. Но не впереди.
— Там есть фрукты?
Примат кивнул.
— На деревьях?
Примат задумался.
— В магазинах легче, — сказал он.
— Там живут люди? Такие, как я?
Обезьяна взяла её за руку.
— Много, — ответила она. — Но нет никого как ты.
Это был первый за всё время комплимент Эразма, и при других обстоятельствах его было бы трудно принять. Но в это время и в этом месте Маделен закрыла глаза, наслаждаясь его дынной сладостью. Когда она открыла глаза, лицо обезьяны было прямо перед ней. Эразм положил ладонь ей на живот.
— А не может получиться ребёнок?
Маделен всегда без всякого интереса наблюдала за детьми. Когда она видела их на улицах и детских площадках, они ей казались беспомощными, и она с состраданием думала, что тот унылый отрезок пути, который она сама когда-то чудесным образом миновала, у них ещё впереди. Когда дети оказывались за пределами её поля зрения, она о них забывала.
Иначе обстояло дело с Адамом Верденом. Он не был равнодушен к детям и смотрел на них без сострадания. Он смотрел на них с активной неприязнью.
В книгах Маделен читала, что можно ожидать, что ты станешь одним существом с тем, кого любишь. Но она так никогда и не слилась с Адамом. Она разделилась на две части. Она превратилась в двух существ, одно из них смотрело на мир как всегда смотрела Маделен, другое научилось смотреть на него с точки зрения Адама, и эта вторая Маделен смотрела на детей его глазами.
Она видела, что дети пробуждают в людях животные черты. Она видела — по-прежнему глазами Адама — что дети сами являются животными, детёнышами животных, неуклюжими, отнимающими внимание, наглыми, грубыми существами, повинующимися инстинктам.
К тому же они превращали своих родителей в животных. Родители были истощены, они доходили до животного истощения. Им становилось наплевать на себя и на то, как они выглядят, они как-то обесцвечивались, словно дети высосали из них весь запас жизненной энергии. Они становились бесполыми, особенно женщины, казались выдоенными, опустошёнными, иссушенными.
Адам хотел путешествовать. Он хотел делать карьеру. Он хотел любить. Он хотел хорошо выглядеть. Он хотел быть привлекательным, и он был таковым, он светился запасом энергии, в некоторые моменты Маделен видела его не львом, а одной из маленьких трансформаторных станций своего детства в Ведбеке — высокий, прямой, наполненный вольтами и амперами, с табличкой на спине, изображающей череп со словами «Высокое напряжение».
Она и сама была такой, она это знала, этого требовал Адам, и она конечно же шла ему навстречу. Быть объектом, на который направлено такое, как у него, электричество, светиться и гореть — в этом была её жизнь.
Всему этому дети составляли угрозу. Дети не могли ничего дать им с Адамом, они бы появились в их жизни, со своей неуёмной жадностью, которая разрядила бы их и отняла бы у них всё. Это они оба приняли. Они вместе нажали на выключатель, закрыв вопрос о детях.
Теперь, когда Эразм положил руку ей на живот, темноту эту пронзил резкий, белый свет. В этом свете Маделен поняла, что вопрос его был также и ответом, возможным ответом на то, к чему может привести взаимный магнетизм двух людей, если он достаточно силён.
Третий, и последний, вопрос был вопросом, который задаёт каждый человек, который неожиданно стал счастлив: как долго это будет продолжаться?
Какое-то время казалось, что этот вопрос сам отвечает на себя, бледнея и исчезая. Ничто в жизни Маделен и Эразма не предвещало того, что это не будет продолжаться вечно, что их идиллия может прекратиться.
Когда они просыпались по утрам, сад был покрыт росой, которая ловила и преломляла свет, как слой перламутра. Каждый листик на дереве сзо-рачивался вокруг своей капельки, словно это открытые перламутровые раковины, стволы деревьев были влажными и гладкими, и когда они, взявшись за руки, шли по траве к реке, казалось, они идут по мелкой, прохладной воде, на которой вместо кувшинок плавают ландыши и откуда поднимаются цветущие спиреи, словно вертикальные водяные колонны. У реки они встречали других животных, и в это время суток в этом подводном мире прекращалась обычно любая существующая вражда. Чёрные лошадиные антилопы пили рядом со слонами, рядом с гепардом, рядом с водосвинкой, рядом с красно-серым и белым журавлём-антигоной, рядом с компанией красных лемуров. Даже обезьяны были тихи, и в эти минуты сад показывал себя с той стороны, о которой раньше многие мечтали, но совсем немногие видели: в ветхозаветной гармонии.
Пока Эразм и Маделен мылись, появлялся свет. Не постепенно, а неожиданно он превращал росу в облако тумана. Потом становилось тепло, появлялись звуки, запахи, потом биение сердца сада нарастало — от пульса в состоянии покоя до его максимального ритма.
К середине дня наступало короткое затишье, не из-за лени, но потому что интенсивность происходящего здесь была так велика, что всё живое нуждалось в передышке. Маделен и Эразм тоже отдыхали на своём дереве, на надувных матрасах, и когда они просыпались, то часто сидели не двигаясь, сидели совсем тихо, наблюдая за бурной жизнью вокруг себя. Огненные лучи красных лемуров, словно маленькие кометы в кронах деревьев. Спокойствие гепарда, его бесконечное терпение, его невероятное, словно при броске из катапульты, ускорение. Никогда не знающее отдыха трудолюбие самок горилл. Бесконечная терпимость вожаков по отношению к детёнышам. Осторожность полевой мыши, осторожность такая безграничная, что Маделен пришла в голову мысль, что вот наконец-то существо, которое уж точно напугано больше, чем когда-либо бывала она сама. Они наблюдали крайние противоположности состояния гадюки, между летаргическим бездействием и движениями, которые были слишком быстрыми, чтобы их мог воспринять глаз Маделен и обезьяны. Однажды мимо них пролетел беркут, сначала высоко, прямоугольный, словно летающая дверь, затем совсем близко, и на этот раз Маделен не махала ему, на этот раз она просто подумала: мы такие же, как и он.
Ранним вечером они ели. А когда начинала сгущаться тьма, обезьяна зажигала костёр в развилке дерева, маленький костёр, словно брала горсточку огня от того солнца, которое постепенно исчезало — не для того, чтобы зайти за горизонт, — поскольку в последние ночи казалось, что даже солнце находится в слишком приподнятом настроении, чтобы заходить — но чтобы спрятаться за сумрачно-синюю небесную мембрану, к которой оно прислонится на всю эту длинную, светлую ночь, пропитывая её своим огнём, который будет сочиться на тёмную землю красно-серым отсветом.
В этой жизни не существовало времени, или же оно присутствовало иногда и быстро забывалось, и
