улице, но высоко над ней, оно бежало по кабелям, краям строительных лесов и выступающим частям домов. Для его двигательных функций и аппарата чувств существовала невидимая для людей пешеходная тропа через весь город на высоте четвёртого этажа.

Маделен видела под собой машины, видела людей, идущих по тротуарам, людей в машинах, она видела их очень чётко. Она видела спины людей, оцепивших парк. Пожарные машины и их команды, ожидавшие наступления зари, и прямо под собой, на низкой крыше, она заметила двух полицейских снайперов, разглядев выражения их лиц, их глаза, их приборы ночного видения. Но они её не видели, не видели обезьяну, несмотря на то что в ярком освещении они были как на ладони.

Обезьяна поднялась вверх по водосточным трубам, балконам и наружным пожарным лестницам, на один уровень выше к головокружительной системе флагштоков, карнизов и балюстрад, и далее — на нижний уровень тесно соприкасающихся между собой крыш Лондона.

Они поднимались мимо окон, за которыми семьи собрались у телевизора. Они пробегали по террасам, откуда люди уносили высушенное бельё. Они проходили мимо мужчин и женщин в лифтах и лестничных пролётах, людей, которые смотрели с балконов на них и мимо них. Никто их не видел. Их путешествие не было простым перемещением в пространстве. Это было также путешествием через цивилизованное сознание, и Маделен впервые поняла, что человеческое восприятие не всеобъемлюще, но сфокусировано. Она увидела, что люди на улице фиксируют только то, что происходит на уровне улицы. Она увидела, что те, кто её ищет, забыли самих себя и другие части окружающего мира, кроме того места, где, по их мнению, должна находится добыча. Что сидящие перед телевизором люди закрыты для всего другого, кроме мерцающего иллюзорного пятнышка, что люди, занятые какой-то деятельностью, не обращают внимания ни на что, кроме своего занятия.

Обезьяна с Маделен пробежала прямо по стеклянной крыше, под которой играли дети, они прошли на расстоянии вытянутой руки мимо сидящих за обедом на открытой террасе на крыше людей, они пронеслись прямо перед молодой парой, которая смотрела сквозь них на звёзды, и никто их не увидел, и, оказавшись на таком близком расстоянии от людей, Маделен поняла почему. Всё потому, что они не ожидали их увидеть. В рое городских раздражителей и информации жители города навсегда исключили для себя возможность встречи с настоящим чудом.

До этого мгновения Маделен представляла себе Лондон так, как он любит представлять себя — как нервный центр бессонной, гиперактивной жизненной силы. Теперь она увидела более правдивую картину. В лишённых какого-либо подозрения лицах она увидела, что город погрузился в себя, что он, несмотря на свои семь миллионов жителей, свои телефоны, свой никогда не прерывающийся поток энергии, свою лихорадочную активность, свои потоки питательных веществ и отходов, просто-напросто отсутствует, что он погрузился в перманентное, лишь изредка прерываемое небытие.

Сквозь эту тотальную рассеянность большого города двигалась обезьяна, словно цирковой артист над находящейся под гипнозом публикой. Если люди при торможении на короткое мгновение теряют равновесие, то она, даже на бегу, даже на повороте, могла застыть неподвижно как изваяние. Когда какая-нибудь фигура выходила им навстречу из дверей, когда какое-нибудь лицо за стеклом поворачивалось к ним, она застывала, превращаясь в неподвижный предмет, и всегда находила путь к бегству, край, за которым можно было спрятаться, или силовой кабель, за который можно было ухватиться, создававшие животному мир, в котором оно двигалось. Глаза его были пусты из-за полной сосредоточенности, он исполнял танец, декорациями которого был город, и при этом совершенно неожиданно он мог слиться с серой стеной, вентиляционной шахтой, тенью дымовой трубы.

Не существует совершенных иллюзий, у обезьян их тоже не бывает. Бывало, что кусок водосточной трубы отрывался от стены под рукой обезьяны и с грохотом летел в пропасть. Случалось, что неожиданный порыв ветра приносил к чьему-то обеденному столу её запах, похожий на запах горелой резины. Какая- нибудь женщина неожиданно открывала занавеску в кухне и смотрела не отрываясь на их беззащитное, сдвоенное тело, выставленное напоказ, освещённое, качающееся на трёх бельевых верёвках, растянутых на двадцать пять метров через какой-нибудь задний двор.

Но никто не обращал на них внимания, никто не подозревал об их существовании, никто не видел их, не чувствовал запаха и не слышал их. До этого мгновения Маделен не знала других форм бессознательного состояния, кроме ночного сна. Теперь она увидела, что, бодрствуя, люди тоже могут спать. Они спали, не замечая пространства, их обоняние спало, их слух, их зрение и осязание тоже спали. И их фантазия спала, их воображение, которое одно могло бы оставить им возможность восприятия чего-то неизвестного, тоже спало.

Именно в этот час город успокаивался. Он закрывал свои глаза, его свет гас, его улицы пустели, он отказывался от последней иллюзии, что у него всё под контролем. Его телевидение было выключено, его транспорт остановился, даже вокруг Гайд-Парка, далеко позади Эразма и Маделен, их охотники погрузились в себя. В этот час в Лондоне проступило что-то трогательное, словно он отказался от всех претензий и показал свою истинную сущность: он всё-таки не был высшим организмом, поскольку ни один живой организм в такой степени не замирает. Он не был и лесом, не был городскими джунглями, потому что никакие джунгли при наступлении ночи не погружаются в такую спячку. На самом деле он оказался машиной. Несчастной машиной, изношенной, пришедшей в упадок, полуисправной и полной мёртвых точек и слепых пятен, пересечённой нехожеными путями, по которым странствовали женщина и обезьяна.

На плоской крыше, высоко над городом, примат опустил Маделен, после чего упал с края крыши, словно сокол, завидев добычу. Казалось, он падает с выступа на выступ, потом он исчез из виду, а через минуту появился с ящиком бананов и апельсинов. Поставив ящик, он начал есть, быстро и методично, словно перелётная птица, которая делает передышку, прекрасно сознавая, что самая длинная часть пути ещё впереди.

Маделен сообразила, что примат ещё не знает её имени. Она приложила руку к груди.

— Маделен, — сказала она.

— Маделен, — повторил он.

Голос у него был глубоким, глубже, чем может быть у человека, но произношение было чётким, без всякого акцента, безукоризненным.

Ощущение, что нарушены все правила, ударило Маделен в голову, словно алкогольная инъекция, и она сделала шаг назад. Ещё до того, как она начала двигаться, примат, предвидя это, встал и вытянул руку, но Маделен и не собиралась падать. Она возносилась вверх. Всего лишь час назад она ждала смертной казни, а до этого она была самоубийственной алкоголичкой, стремительно приближающейся к гибели. Из этой могилы она теперь и восстала, восстала менее чем за час, и всё ещё продолжала двигаться вверх.

— Я не знаю, как вы… то есть животные… то есть обезьяны, взрослеете, — проговорила она. — Но я часто думала над тем, когда взрослеют люди. И теперь я это поняла.

За то время, что она была знакома с обезьяной, та в общей сложности произнесла четыре слова, но Маделен даже в голову не могла прийти мысль, что обезьяна её не поймёт. То, что она сейчас хотела сказать, имело, как ей казалось, универсальное значение, понятное всему живому.

— Мне самой часто казалось, что я уже больше не ребёнок. Когда мы с Адамом поженились, я так думала. И на студенческих вечеринках. И с первыми приятелями. Но теперь я понимаю, что это было не так.

— Не так, — повторил примат, с набитым бананом ртом.

— Взрослым, — сказала она, — становишься только в тот миг, когда обретаешь свободу.

— Свободу, — сказал примат и стал чистить апельсин.

Глаза над методично работающими челюстями пристально смотрели на неё, и Маделен почувствовала тот подъём, который возникает, когда ты говоришь и тебя слушают, ощутила его как тёплый, восходящий поток воздуха, она расправила крылья и взлетела.

— Случилось ещё кое-что, — продолжала она. — Мне кажется, я знаю, кто я такая. Я что-то вроде