своей мертвенной бледностью и неподвижностью среди разрывов снарядов и проступавшие сквозь мрак и дождь, словно бледные, призрачные пятна. И эта тоскливая картина, и ожесточенный грохот, и мрачное кладбище за церковной оградой вызывали тупое чувство уныния, которое раньше никто не переживал даже во сне. От приподнятого настроения, царившего утром, не осталось и следа. Казалось, что не осталось больше ни надежды, ни здравого смысла, а только эта пугающая неизвестность и безысходность, в которых жизнь представлялась такой дорогой и безраздельно царили одиночество и дождь.[123]
Казалось, что времена катастрофы у Пашендэйла[124] возродились вновь. В Нормандии надвигались новые, ужасающие по своему характеру испытания. Для солдата-пехотинца союзных войск они наступали в виде сражений такого напряжения, какое мало кто из солдат союзных армий мог даже представить себе в ходе своей подготовки на территории Англии. Не менее тяжелыми стали эти бои и для личного состава бронетанковых частей. Радист одного из танков 4-го гвардейского батальона 8-й отдельной бронетанковой бригады, действовавшей на левом фланге фронта английских войск, так отразил в своем дневнике события, которые пришлось пережить его роте утром 26 июня.
Всю роту вывели в поле и рассредоточили танки за живыми изгородями. Вскоре из радиопереговоров мы узнали, что наша рота попала в западню. Нам казалось, что мы окружены «Тиграми» и «Пантерами» — их было шесть на высотах прямо перед нами и четыре за выступом леса, подходившим слева к полю, на котором мы находились. Между ними был пристрелян каждый метр. Время тянулось ужасно медленно. Мы сидели в своем танке, почти не разговаривая и внимательно слушая радиопереговоры, из которых мы узнавали, что творилось вокруг. Я что-то жевал из сухого пайка, а другие ребята жадно курили. Не помню, сколько мы просидели, как вдруг танк, стоявший позади нас, был подбит. Это была машина Джо Дэвиса. Я видел, как возле их танка возник земляной фонтан, поднятый срикошетившей болванкой. Из башни потянулась струйка дыма, но пока не усиливалась. Мы тогда еще не знали, что все находившиеся в башне были убиты. Из машины сумели выскочить только Брайен Саттон и второй водитель, но я их не видел. В тот день в роте уже погибло шесть человек. В экипаже Лилли внутри танка был убит Файерман, а Диггера Джеймса разорвало на куски прилетевшей миной как раз в тот момент, когда он спрыгнул на землю из башни. Черрисон получил сильнейшие ожоги, а Джордж Верли, как мы потом узнали, тоже погиб. Джекки Берч, танкист из экипажа Томпсона, был убит выстрелом в голову солдатом из 2-го мотопехотного батальона, который по ошибке принял его за фрица, когда Берч вылез из танка… Батальон шотландцев с волынщиком впереди, игра которого скорее напоминала рыдания, отходил одной колонной прямо через поле. Мне повезло остаться в живых.
27 июня немецкая контратака была отбита. На следующий день под дождем танки 11-й бронетанковой дивизии наконец перебрались через проклятый Одон и 29-го заняли позиции на высоте с отметкой 112. Вслед за этим 2-й танковый корпус СС генерала Хауссера, повинуясь отчаянному приказу командующего 7-й немецкой армией генерала Долмана, на другой день покончившего жизнь самоубийством, нанес сильный контрудар. 9-я танковая дивизия и 10-я танковая дивизия СС, незадолго до того прибывшие с востока, обрушились на 8-й корпус, но были отброшены назад. Это был великолепный боевой успех английских дивизий и авиации, поддерживавшей их действия, правда омраченный тем, что генерал Демпси не сумел правильно определить, на чьей стороне в тот момент было преимущество. Ожидая новых мощных атак «Пантер» Хауссера, он пришел к выводу, что на правом берегу Одона измотанным солдатам О'Коннора грозит серьезная опасность. 29 июня Демпси отдал приказ об отводе 11-й бронетанковой дивизии на западный берег реки. На другой день была оставлена высота 112. Монтгомери распорядился о прекращении операции «Эпсом». Потери 8-го корпуса составили 4020 человек, в том числе 15-я Шотландская дивизия потеряла 2331 человек, 11-я бронетанковая и 43-я дивизии — 1256 человек.
Майор Чарлз Ричардсон, командир 6-го батальона 44-й бригады, вышел из своего первого в жизни сражения в операции «Эпсом» с чувством ужаса и отвращения, увидев, как у него на глазах батальон потерял 150 человек. «Мы были одной большой семьей, я знал каждого солдата», — говорил он. Он припомнил проводившийся перед отправкой из Англии инструктаж психолога, который советовал: если солдаты хотят говорить о страшных случаях, которые им пришлось пережить, очень важно дать им выговориться, не держать это при себе. Разговор, происходивший на этот раз, касался случая, когда солдаты соседнего батальона из бригады, взобравшись на гребень высоты, обнаружили, что немцы окопались на обратной стороне высоты — «нечто такое, чего мы никогда не предполагали»; говорили о немцах, которые ведут огонь до тех пор, пока солдаты 6-го батальона не оказываются в нескольких ярдах от их позиций, и только тогда поднимают руки, «сделав все, что смогли»; говорили о том, как важно не отрываться от подвижного заградительного огня.
Одна из наиболее характерных особенностей операции «Эпсом», как, впрочем, и большинства сражений в Нормандии, состояла в том, что ее неудача не вызвала утраты веры в своих командиров вообще и в Монтгомери как наиболее известного всем представителя высшего командования в частности. Старшие начальники критиковали и наказывали подчиненных за тактические промахи и ошибочную оценку обстановки. Солдаты, участвовавшие в боях, становились все более осторожными в своих действиях и уже не спешили приносить в жертву свою жизнь, когда им говорили в третий, четвертый, пятый раз, что данная, очередная операция являлась решающей. Однако их вера в руководство этой кампанией никогда не была поколеблена. «Мы считали, что наши высшие командиры были необыкновенными личностями, — говорил танкист Стефан Дайсон. — Они брали на себя всю ответственность, разве не так?» Лейтенант Эндрю Уилсон, танкист, находил, что с каждым днем становилось все труднее надеяться на то, «что нам удастся избавиться от полнейшего тупика, в который, как нам казалось, мы попали. Это оказывало определенное влияние и на наш моральный дух, а названия некоторых пунктов, вроде Комона, стали для нас синонимами неудач. Но когда однажды Монтгомери проезжал на штабной машине мимо нас, весь экипаж моего танка вскочил на танк и горячо его приветствовал». Лейтенант Дэвид Прист из 5-го батальона 214-й бригады вспоминал: «Мне казалось, что все идет нормально, но на все это, возможно, потребуются годы. Казалось, мы не сможем продвинуться очень далеко».
Уже после войны Монтгомери говорил:
Несуразностями подобного рода крупный профессиональный военный, желая сосредоточить внимание на своих собственных действиях, дал повод для многих споров вокруг нормандской кампании.
Стремясь приписать себе максимум заслуг в достижении победы и переиначить фактическую историю так, чтобы она соответствовала ранее разработанным им планам, Монтгомери вместе с тем взял на себя и львиную долю ответственности за многое из того, что прошло неудачно в Нормандии. Ни один здравомыслящий командующий не предпринял бы подобного рода наступательных операций, какие были предприняты англичанами в июне, а затем и в июле, без какой-либо надежды на прорыв немецкой обороны или по крайней мере на существенный отход противника. Исключительное качество Монтгомери как командующего частично заключается в его способности сохранять атмосферу уравновешенности и спокойной уверенности в рамках подчиненных ему армий, в то время как менее собранный и осмотрительный
