куклы. Страшная сказка, рассказанная на ночь. Пугающая тень в незнакомой комнате.

В ответ мне снова явилось то же видение, яркое и чёткое, как цветной диапозитив: у кровати старика стоит в ожидании Рейно; его губы шевелятся, будто он читает молитву, за его спиной, словно витраж, освещённый солнцем, стена огня. Тревожная картина. Что-то хищническое сквозит в позе священника, два окрашенных в багрянец лица чудовищно похожи, отблески пламени, гуляющие между ними, предвещают угрозу. Я пытаюсь применить мои знания психологии. Чёрный человек как вестник смерти — это архетип, отражающий мой страх перед неведомым. Неубедительное объяснение. Частица моего существа, всё ещё принадлежащая матери, аргументирует более красноречиво.

Ты — моя дочь, Вианн, неумолимо говорит она мне. Ты понимаешь, что это значит.

Это значит, что мы должны срываться с места каждый раз, когда меняется ветер, должны искать своё будущее по гадальным картам, должны всю жизнь вытанцовывать фугу…

— Но ведь я — обычный человек. — Я едва ли сознаю, что мыслю вслух.

— Maman? — сонным голосом окликает меня Анук.

— Шш, — успокаиваю я её. — Ещё не утро. Спи.

— Спой мне песенку, maman, — бормочет она, рукой нащупывая меня в темноте. — Про ветер.

И я запела. Пела и слушала свой голос, сопровождаемый тихим скрипом флюгера.

Спустя некоторое время дыхание Анук вновь выровнялось, и я поняла, что она спит. Её рука, отяжелевшая во сне, по-прежнему покоится на мне. Когда Ру закончит работу на чердаке, у Анук снова появится своя комната, и мы перестанем стеснять друг друга по ночам. Сегодняшняя ночь слишком живо напоминает ночёвки в гостиничных номерах, в которых останавливались мы с матерью. Обе влажные от собственного дыхания, сквозь запотевшие окна пробивается неумолчный гул городских улиц.

На этот раз — нет, молча поклялась я себе. На этот раз мы не уедем. Что бы ни случилось. Но, даже погружаясь в сон, я сознаю, что эта мысль мне самой кажется столь же желанной, сколь и невероятной.

В последние дни в магазине Роше суеты стало меньше. Арманда Вуазен больше не наведывается туда, хотя я встречал её несколько раз после того, как она поправилась. Шла уверенным шагом, почти не опираясь на свою трость. Нередко её сопровождает Гийом Дюплесси со своим тощим шенком. И Люк Клэрмон каждый день ходит в Марод. Каролина Клэрмон, узнав, что её сын тайком навещает бабушку, досадливо усмехнулась.

— Последнее время ничего не могу с ним поделать, pere, — пожаловалась она. — То не ребёнок, а золото, такая умница, такой послушный, а то вдруг… — Она жеманно всплеснула руками и прижала к груди свои ухоженные пальчики. — Я только поинтересовалась — в самой тактичной форме, — почему же он не сказал мне, что навещает бабушку… — Она вздохнула. — Как будто я стала бы возражать. Глупый мальчик. Разумеется, я не возражаю, сказала я ему. Это замечательно, что ты так хорошо ладишь с ней… в конце концов, ты её единственный наследник… А он вдруг как взбесился, заорал на меня, стал кричать, что ему плевать на деньги, что он специально ничего не говорил, так как знал, что я всё испорчу, что я назойливая биб-лиолюбка — её слова, pere, голову даю на отсечение…

Тыльной стороной ладони она отёрла глаза, но так, чтобы не испортить свой безупречный макияж.

— Чем я провинилась, pere! — сетовала она. — Я всё делаю для этого ребёнка, ни в чём ему не отказываю. А он отвернулся от меня, швыряет мне в лицо оскорбления… ради этой женщины… — В её глазах стоят слёзы, но тон жёсткий. — Это так больно, больнее, чем укус змеи, — стонет она. — Вы не представляете, pere, каково это матери.

— О, вы не единственная, кто пострадал от благожелательного вмешательства мадам Роше, — сказал я. — Посмотрите, сколько перемен она внесла в жизнь города. И всего за несколько недель.

— Благожелательного вмешательства! — фыркнула Каролина, шмыгнув носом. — Вы слишком добры, pere. Это порочная, коварная женщина. Она едва не погубила мою мать, настроила её против меня…

Я кивком подбодрил её.

— Не говоря уже о том, что она сотворила с браком Муската, — продолжала Каролина. — Меня поражает ваше терпение, pere. Я просто в недоумении. — Её глаза злобно блестят. — Не понимаю, почему вы не используете своё влияние, pere.

Я пожал плечами:

— Да ведь я обычный сельский священник. У меня нет большой власти. Я могу осудить, но…

— Вы способны сделать гораздо больше, чем просто осудить! — сердито воскликнула Каролина. — Зря мы не прислушались к вам, pere. Зря стали терпеть её здесь.

— Задним числом легко судить, — сказал я, пожимая плечами. — Помнится, даже вы захаживали к ней магазин.

Она покраснела.

— Теперь мы могли бы вам помочь. Поль Мускат, Жорж, Арнольды, Дру, Прюдомы… Мы будем действовать сообща. Очерним её. Обратим народ против неё. Ещё не поздно.

— А повод? Эта женщина законов не нарушает. Всё, что вы ни скажете, назовут злобной сплетней, и вы останетесь при своих интересах.

Каролина сморщила губы в улыбке.

— Мы могли бы провалить её драгоценный праздник. Даже не сомневайтесь, — заявила она.

— Вот как?

— Конечно. — Возбуждение обезобразило её черты. — У Жоржа широкий круг общения. И человек он состоятельный. Мускат тоже пользуется влиянием. К нему многие заходят, а он умеет агитировать. Городской совет…

Ещё как умеет. Я помню его отца, помню то лето, когда к нам приплыли речные цыгане.

— Если её праздник провалится, — а я слышала, она уже немало потратила на его подготовку, — тогда, не исключено, что ей придётся…

— Не исключено, — вкрадчиво ответствую я. — Разумеется, сам я в вашей кампании не участвую. С моей стороны это было бы… актом немилосердия.

По её лицу я вижу, что она поняла намёк.