непосредственно к Жозефине, открыто глядя ей в лицо, — Жозефина, ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Мы будем только рады.

Арманда весело хохотнула.

— Как видишь, mon pere, — с ликованием в голосе заявила она, — ты зря тратишь своё драгоценное время. Всё прекрасно уладилось без тебя. — Она глотнула шоколад с видом греховного наслаждения. — Замечательный напиток. Очень рекомендую. А то ты плохо выглядишь, Франсис. Поди, всё вином церковным причащаешься?

Он отвечал ей улыбкой, похожей на сжатый кулак.

— Очень остроумно, мадам. Я рад, что вы ещё не утратили чувства юмора. — С этими словами он резко развернулся на каблуках, кивнул посетителям, отрывисто бросил: «Messieurs — dames» и вышел, чеканя шаг, словно вежливый нацист в плохом фильме про войну.

Я вышел из магазина под их смех, нёсшийся мне вслед, словно стая крикливых птиц. От запаха шоколада, равно как и от собственного гнева, я испытывал неестественную лёгкость в голове, пребывал в состоянии сродни эйфории. Мы были правы, pere. Это служит нам полным оправданием. Покусившись на три важнейшие для нас сферы — приход, религиозные обычаи и на самый священный из церковных праздников, — она наконец-то обнаружила своё истинное лицо. Её пагубное влияние быстро растёт; она завладела уже десятком, двумя десятками малодушных умов. Сегодня утром на кладбище я увидел первый одуванчик, вклинившийся в пятачок за надгробием. Стебель толстый, как палец. Значит, он уже пустил корни, проникшие глубоко под каменную плиту. Его уже не выкорчевать. Через неделю он вырастет опять, более крепкий и стойкий. Утром на причастии я встретил Муската, хотя на исповедь он не остался. Вид у него осунувшийся и злой; кажется, будто праздничная одежда стесняет его. Он тяжело переживает уход жены. Выйдя из chocolaterie, я увидел, что он уже ждёт меня, дымя сигаретой у маленькой арки возле главного входа.

— Ну что, pere?

— Я разговаривал с вашей женой.

— Когда она вернётся домой?

— Не хотелось бы обнадёживать вас, — мягко ответил я, качая головой.

— Упрямая корова. — Он бросил сигарету на землю и растёр её каблуком. — Прошу прощения за сквернословие, pere, но другого она не заслуживает. Как подумаю, скольким я пожертвовал ради этой чокнутой стервы… сколько денег на неё истратил…

— Она тоже немало натерпелась, — подчеркнул я, намекая на его неоднократные признания в исповедальне.

Мускат передёрнул плечами.

— Я и не говорю, что я — ангел. Знаю свои слабости. Но вот скажите мне, pere… — он умоляюще развёл руками, — разве у меня нет на то оснований? Каждое утро просыпаюсь и вижу её тупую морду. Постоянно нахожу у неё в карманах украденные на рынке вещи: помаду, духи, украшения. Как не появлюсь в церкви, все на меня смотрят и смеются. Хе?  — Он торжествующе взглянул на меня. — Хе, pere? Разве я не тащу свой крест?

Всё это я уже слышал и раньше. Неряха, тупица, воровка, лентяйка, дома ничего не делает. Об этом не мне судить. Моя роль — предложить совет и утешение. И всё же он мне омерзителен своими оправданиями и своей убеждённостью в том, что, если бы не она, он добился бы в жизни гораздо большего.

— Наша задача — не разбираться, кто больше виноват, — с упрёком заметил я. — Мы должны попытаться спасти твой брак.

Мускат мгновенно стушевался.

— Простите, pere. Я… мне не следовало так говорить. — Притворяясь искренним, он обнажил в улыбке жёлтые, как старинная слоновая кость, зубы. — Не думайте, будто она мне безразлична, pere. Как-никак я же хочу, чтобы она вернулась, так?

Разумеется. Чтобы было кому готовить для него, гладить его одежду, работать в его кафе. И чтобы доказать своим приятелям, что Поль-Мари Мускат никому, ни единой живой душе, не позволит выставить себя дураком. Мне отвратительно его лицемерие. Однако вернуть её в лоно семьи должно. В этом по крайней мере я с ним согласен. Но совсем по другим причинам.

— Такими идиотскими способами, какие избрал ты, Мускат, — резко сказал я, — жён не возвращают.

Он возмутился:

— Я не вижу необходимости…

— Не будь дураком.

Боже, pere, какое же нужно терпение с такими людьми?

— Угрозы, брань, постыдный пьяный дебош вчера ночью? Думаешь, этим можно чего-то добиться?

— А что, я должен был «спасибо» ей сказать? — не сдавался он. — Все теперь только и судачат о том, что меня бросила жена. А эта наглая сучка Роше… — Его злобные глазки сощурились за стёклами очков в тонкой металлической оправе. — Поделом ей будет, если что-то случится с её писаной шоколадной, — решительно заявил он. — Навсегда избавимся от этой стервы.

Я пристально посмотрел на него:

— Вот как?

Он высказывал вслух почти мои собственные мысли, mon pere. Да поможет мне Бог, но когда я смотрел на пылающее судно… Варварский восторг, наполнивший меня, недостоин моего призвания; я не должен испытывать таких языческих чувств. И я боролся с ними, pere, давил их в себе в предрассветные часы, выкорчёвывал, но они, как одуванчики, вновь прорастали, укрепляясь в душе своими цепкими корешками. Наверно, поэтому — потому что я понимал — я ответил ему резче, чем намеревался.

— Что ты задумал, Мускат?

Он что-то пробормотал себе под нос.

— Вероятно, пожар? «Случайное» возгорание? — Меня распирал гнев. Я ощущал во рту его металлический и одновременно сладковато-гнилой привкус. — Как тот пожар, что избавил нас от цыган?

Он самодовольно ухмыльнулся.

— Может быть. Некоторые из этих старых домов готовы вспыхнуть сами собой.

— А теперь послушай меня. — Меня вдруг объял ужас при мысли о том, что он принял моё молчание в тот вечер за одобрение. — Если я только подумаю, заподозрю, — вне исповедальни, — что ты сотворил нечто подобное… если что-нибудь случится с тем магазином… — Я взял его за плечо, впиваясь пальцами в мясистую плоть.

Мускат обиженно надулся.

— Но, pere… вы же сами сказали, что…

— Я ничего не говорил! — Мой голос рассыпчатым эхом — та-та- та — прокатился по площади, и я поспешил сбавить тон. — Безусловно, я никогда и не подразумевал, чтобы ты… — Я прокашлялся, потому что в горле внезапно скопилась мокрота. — Мы живём не в Средневековье, Мускат, — отчеканил я. — Никто не вправе толковать законы Божьи в угоду личным интересам. Равно как и государственные, — веско добавил я, глядя ему в лицо. Белки в уголках его глаз такие же жёлтые, как и его зубы. — Надеюсь, мы понимаем друг друга?

— Да, mon pere, — угрюмо ответил он.