— Она настаивает, что будет жить там, пока срок аренды не выйдет. До следующего июля. Отказывается бывать в деревне. Отказывается говорить со мной или моим племянником, который предлагает ей помощь. А потом, э? Планирует купить землю у Пьера Эмиля. Зачем? Говорит, хочет быть независимой. Не хочет быть у нас в долгу. — Лицо Мирей — сжатый кулак. — У нас в долгу! Да она должна мне по гроб жизни. Я отдала ей дом. Я отдала ей своего сына! От него ничего не осталось, кроме девочки. И даже ее она сумела у нас отнять. Она одна умеет с ней говорить на этом своем языке жестов. Роза никогда не узнает об отце и о том, как он умер. Даже это она предусмотрела. Даже если бы я смогла… — Старуха резко замолчала. — Ерунда! — с усилием сказала она. — Рано или поздно она смирится. Должна смириться. Она не может держаться вечно. Не может, ведь я…

И снова умолкла, тихонько и резко щелкнув зубами.

— Не понимаю, почему она так враждебна, — наконец сказал Джей. — Деревенские так дружелюбны. Поглядите, как все добры со мной. Если б только она позволила, уверен, люди приняли бы ее. Конечно, одной жить тяжело. Ей было бы приятно знать, что о ней заботятся…

— Вы не понимаете, — презрительно процедила Мирей. — Она знает, какой прием ей окажут, если она посмеет сунуть нос в деревню. Вот почему она там не бывает. С тех пор как он привез ее из Парижа, ничего не изменилось. Она всегда не вписывалась. И даже не пыталась. Все знают, что она сделала, э! Я об этом позаботилась. — Ее черные глаза победно сузились. — Все знают, как она убила моего сына.

— Ну, она преувеличивает, знаете ли, — мирно сказал Клермон.

Они сидели в кафе «Марод», которое под вечер быстро наполнялось рабочими в замасленных комбинезонах и синих беретах; несколько работников Клермона, в том числе Ру, собрались за столиком у них за спиной. Уютно пахло «Голуаз» и кофе. Кто-то за спиной обсуждал последний футбольный матч. Жозефина хлопотала, разогревая в микроволновке куски пиццы.

— Heh, Jose, un croque, tu veux bien?[97]

На стойке стояла миска вареных яиц и солонка. Клермон взял яйцо и принялся старательно очищать.

— В смысле, все знают, что сама она его не убивала. Но есть куча способов спустить курок, э?

— То есть она его довела? Клермон кивнул.

— Он был добрый парнишка. Считал ее идеалом. Делал для нее, что мог, даже после свадьбы. Слова ей поперек не говорил. Все распинался, какая она нервная да хрупкая. Что ж, может, оно и так, э? — Он посолил яйцо. — Он обращался с ней как со стеклянной. Она только что вышла из больницы, говорил он. Что-то с нервами не то было. — Клермон засмеялся. — С нервами, э! Вот уж у нее ничего с нервами не было. Но никто не смел о ней судачить… — Он пожал плечами. — Убился, стараясь ей угодить, бедняжка Тони. Работал как проклятый ради нее, а потом застрелился, когда она попыталась уйти. — Уныло, но со смаком он вгрызся в яйцо. — О да, она хотела уйти, — добавил он, заметив, как удивился Джей. — Собрала сумки и все такое. Мирей их видела. Они поссорились, — объяснил он, доедая яйцо и жестом требуя у Жозефины еще одно blonde. — Они все время ссорились, так или иначе. Но в тот раз она вроде всерьез решила уйти. Мирей…

— Чего тебе?

Жозефина, разгоряченная и усталая, несла поднос с разогретой пиццей.

— Две «Стеллы», Жози.

Она протянула ему бутылки, которые он откупорил открывалкой, вделанной в стойку. Жозефина косо глянула на него и отправилась разносить пиццу.

— В общем, так все и вышло, — подытожил Клермон, разливая пиво. — Сделали вид, что это несчастный случай, само собой. Но все знают, что это сумасшедшая женушка его довела. — Он усмехнулся. — Забавно, но по завещанию ей не досталось ни гроша. Она на иждивении у родных. Аренда была на семь лет — с этим они ничего не могли поделать, — но когда она закончится, э! — Он выразительно пожал плечами. — Тогда ей придется уехать, и скатертью дорожка.

— Разве что она сама купит ферму, — предположил Джей. — Мирей сказала, она может попробовать.

Лицо Клермона на мгновение омрачилось.

— Я бы сам перебил у нее ферму, если б мог, — заявил он, осушая стакан. — Отличная земля для застройки. Я бы дюжину выходных шале уместил на старом винограднике. Пьер Эмиль — идиот, если отдаст землю ей. — Он покачал головой. — Немножко удачи, и цены на землю в Ланскне взлетят. Посмотрите на Ле-Пино. Ее земля — настоящее сокровище, если правильно ее использовать. Но она никогда не станет этого делать. Даже болото у реки зажала, когда думали расширить дорогу. Из чистой подлости все порушила. — Он покачал головой. — Но теперь все идет на лад, э? — Благодушие вернулось к нему, усмешка странно контрастировала с унылыми усами. — Через год, ну, может, два мы превратим Ле-Пино в марсельские bidonville.[98] Скоро все изменится. — И снова эта робкая, рьяная усмешка. — Всего один человек может все изменить, мсье Джей. Не правда ли? — Он чокнулся с Джеем стаканами и подмигнул: — Sante![99]

Забавно, как легко все вспомнилось. Четыре недели с последней встречи с Джо, но до сих пор кажется, что старик может явиться в любую минуту. Джей разложил красные фланелевые саше в саду и по углам дома. Украсил ими деревья вдоль границы участка, хотя ветер все время срывал мешочки. Бархатцы, разведенные в самодельном парнике, раскрывали яркие бутоны среди семенного картофеля Нарсисса. Пуату испек специальный couronne[100] хлеб в благодарность за пакетик с зерном, который, по его уверениям, принес ему больше облегчения, чем все лекарства. Конечно, Джей знал, что булочник сказал бы это в любом случае.

Теперь в его саду росла лучшая коллекция трав в деревне. Лаванда еще не созрела, но пахла уже сильнее, чем у Джо, и еще был тимьян, и бергамотовая мята, и мелисса, и розмарин, и заросли базилика. Джей набрал целую корзину трав для Попотты, когда она принесла почту, и еще одну для Родольфа. Джо часто раздавал гостям амулетики — он называл их «амулеты добра», и Джей начал делать то же самое: крохотные пучки лаванды, или мяты, или ананасового шалфея, перевязанные разноцветными ленточками — красная защищает, белая приносит удачу, синяя лечит. Забавно, как все вспомнилось. Люди думали, это очередная английская традиция — универсальное объяснение любых его причуд. Некоторые прикалывали его букетики к пальто и курткам — на дворе стоял май, но местные пока не рисковали носить летнее, хотя Джей давно уже перешел на шорты и футболки. Странно, однако: вернувшись к знакомым обычаям Джо, Джей расслабился. В детстве охранные ритуалы Джо, его курения, саше, тарабарские заклинания и окропление трав слишком часто его раздражали. Смущали, как чье-то неуместное рвение в школьном хоре. Подростку многое из будничного волшебства Джо казалось ужасно избитым, ужасно банальным, если ободрать шелуху тайны, как готовка или садоводство. Хотя Джей серьезно относился к обрядам, была в них некая веселая практичность, против которой восставала его романтическая душа. Он предпочел бы мрачные заклинания, черные мантии и полночный ритуал. Тогда бы он поверил. Ему, выросшему на комиксах и макулатурном чтиве, это показалось бы правдой. А теперь, когда уже слишком поздно, Джей заново открыл гармонию работы на земле. Будничное волшебство, называл это Джо. Любительская алхимия. Теперь Джей понимал, что старик имел в виду. Но тем не менее Джо не показывался. Джей готовил почву для его возвращения, точно хорошенько взрыхленную грядку. Он сажал и полол по лунному календарю, как делал бы Джо. Он все делал правильно. Он старался верить.

Он говорил себе, что Джо никогда не было здесь, что он — сплошное воображение. Но теперь, когда Джо ушел, Джей упрямо хотел верить, что все было иначе. Джо действительно был, твердил внутренний