– Значит, нельзя говорить о воспитании и заботе!

– Но моя жена меня ненавидит.

– Это ясно. И будет делать все, чтобы вас уничтожить. Она блестяще справится с этим, если суд, к примеру, решит, что вы должны вернуть ей сто пятьдесят тысяч долларов, тогда вам не удастся закончить съемки фильма.

Об этом я не подумал.

– Это требование мадам, вероятно, легко проведет в суде. И что тогда? Тогда вы останетесь с немытой шеей! Не о Косташе, а о себе самом вам надо сейчас думать! Еще четыре минуты.

А моя кровь тем временем бурлила под мертвенным светом кварцевой лампы, постоянно перемешивалась и – как я надеялся – вбирала в себя новые силы, которые помогут мне продержаться еще пять дней, еще четыре съемочных дня, до 22 декабря.

– Фильм – это все, что у вас осталось, дорогой мистер Джордан. Вы уже больше не сможете жить на деньги вашей супруги. Фильм должен принести вам успех…

– А если он провалится?

– Он не провалится – хочу постучать по дереву! – не провалится! Над ним потрудилось слишком много плохих людей, было задействовано слишком много подлостей и грязных приемчиков. Взять хотя бы нас с вами! Нет-нет, дела, осуществляемые столь темными методами, всегда удаются! Что случилось? Почему вы плачете?

– Вовсе я не плачу…

Я солгал. Я плакал. Не мог не плакать. Я думал о своем будущем: каким оно может быть, каким оно наверняка будет, теперь, когда Шерли не стало.

– Вон оно что. Вы думаете о Шерли. Вы ее забудете.

– Никогда.

– Забудете, наверняка забудете. Еще две минуты. Появится другая женщина.

– Нет.

– Всегда появляется другая женщина, другая любовь, когда теряют любимую женщину.

Слезы катились по моему лицу и стекали на подушку, и я, запинаясь на каждом слове, выдавил:

– Не хочу новой любви. Не хочу другой женщины. Я никогда не смогу забыть Шерли!

– Сначала вы ляжете на полгодика в клинику. Пройдете там курс лечения сном, может, не один, а два, три, четыре. Поверьте, за это время вы чего только не позабудете!

– Нет. И еще раз нет.

– Еще как забудете, – возразил он. – Вы забудете все, что вас мучает, – врачи позаботятся об этом. Вы должны это забыть – иначе не выздоровеете. Вероятно, вас попросят записать ваши душевные передряги или же кто-то, кому вы доверяете, будет выслушивать ваш рассказ. И через полгода все будет видеться по-другому.

– На какое-то время, может быть.

– Разумеется, на какое-то время. Потом с вами случится рецидив, и вы опять начнете пить. Ну и что? Для чего существуют на свете клиники? Вы опять ляжете и полечитесь. В вас есть стержень. Вы можете контролировать свою тягу к спиртному, вы можете…

– Шауберг, – перебил я, – все это вы мне уже говорили.

– Ага, две минуты прошли. – Он подошел к аппарату, ловкими движениями всосал облученную кровь обратно в шприц и вколол мне в вену. – Теперь мы будем делать это каждый день. А вы прекратите жалеть самого себя – обещаете мне это, как подлец подлецу?

Я кивнул.

– Кроме того, вы вовсе не одиноки.

– Это очень мило с вашей стороны, но…

– Я не себя имею в виду.

– А кого же?

– Вы знаете кого.

– Эту женщину я не имею морального права привязывать к себе!

– Почему?

– Чтобы не загубить еще и ее жизнь. Она такая глубоко порядочная, такая изумительная…

– Ну вот, – перебил меня Шауберг. – Вы опять по уши влюблены. Чего вам, в сущности, еще надо? – Он дал мне две снотворные таблетки и убрал инструменты. – Где виски?

– Черная сумка – в шкафу.

Он приготовил две большие порции виски со льдом и содовой. Я выпил свой стакан одним духом, и он тут же вновь наполнил его.

– Спокойно напейтесь под завязку, когда я уйду. Только скажите там, чтобы поскорее сняли ваши последние крупные планы.

– Я уже сказал.