отдалять нас от Шерли и от мыслей о ней.

– Тебя она попросила заехать за ней к священнику, не меня. Она уже больше доверяла тебе, чем мне, своей матери.

– Джоан! Прошу тебя, Джоан!

– Но ведь это было так естественно. Ты был к ней внимательнее, сердечнее. Всегда старался найти к ней подход, хотя она так долго отворачивалась от тебя, так долго ненавидела. Но ты, несмотря на это, ни разу не вышел из себя. – И нервно добавила: – Может ли этот молодой монтажист что-то еще нам рассказать?

– Хенесси? Нет. С ним я уже говорил не один час. Он ничего не знает. Как и его брат, этот священник.

На самом деле я говорил с Хенесси и его братом совсем недолго, и мы пришли к выводу, что лучше для всех, в особенности для Джоан, если мы скажем, что ничего не знаем: ни о том, как я набросился с кулаками на Хенесси, ни о сцене перед домом священника, ни о моем поведении, ни о моей ревности, ни о молочном баре, ни о чем. Священник сказал мне:

– Вам надо жить дальше. И как-то справиться с тем, что произошло и о чем я могу только догадываться. Я никогда не буду вам угрожать или чего-то требовать. Но не смогу и помочь.

И не надо. Да он и не сможет. Никто не сможет.

Джоан сохраняла немыслимое самообладание, пока мы не вернулись к себе в номер; там силы ее иссякли, и она разрыдалась так, что с нею случился сердечный приступ. Пришел врач и сделал ей укол.

– Теперь она будет крепко спать до самого утра, – сказал он мне.

Шауберг тоже сделал мне укол в своей каморке под крышей отеля.

– Не думайте об этом.

– Нет, я буду думать. Всегда. Всегда. Всегда буду думать.

– А надо думать о фильме.

– Не могу.

– Ваше здоровье сейчас в очень плохом состоянии. Чрезвычайно плохом. А вам надо выдержать еще семь съемочных дней.

– Я не могу не думать об этом.

– О чем?

– Обо всем. Как это получилось. И как могло получиться.

– Вам будет легче, если вы мне все это расскажете? Я охотно вас выслушаю. Ведь я врач – то есть был когда-то врачом. И часто выслушивал несчастных.

– Не могу вам рассказать, Шауберг. Вам не могу.

Он посмотрел мне в глаза долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос:

– А той докторше, вероятно, сможете?

– …он посмотрел мне в глаза долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос: «А той докторше, вероятно, сможете?» – рассказывал я Наташе. Мы с ней пересекли старый мост Ломбардсбрюкке и теперь поднимались мимо утонувших в снегу садов к Шваненвику.

– Он знает обо мне?

– Но не знает, как вас зовут. Однако заметил, что кто-то сделал мне укол. Я сказал, что укол сделал врач. Он очень умен. И сразу догадался, что врач была женщина. Он…

– Что «он»?

– Он сказал, что врач была женщина, которая меня любит. Потому меня и не выдаст. А заодно и его самого.

На это Наташа ничего не ответила, и мы с ней долго молча бродили по снегу.

– Как себя чувствует ваша супруга?

– После укола будет спать до завтрашнего утра.

– Шерли была вашей любовницей, верно?

– Да, Наташа, – сказал я. – Она была моей любовницей.

Она молчала и глядела вверх на смотровую площадку, где сверкали огни актерского клуба «Остров».

– Я хотел развестись и жениться на Шерли. Я ее совратил. Но я не был первым мужчиной в ее жизни. Я был ее первым настоящим возлюбленным. Так же как Ванда была моей первой настоящей возлюбленной…

– Кто это – Ванда?

– Это та правда, которую я хочу вам рассказать.

– Расскажите, Питер.

Я остановился как вкопанный.