руку, приблизилась к девочке и взяла ее за руку. — По своей воле я никогда не оставлю вас, что бы ни случилось.
— Я тоже, — пообещал Джон.
— Тогда давайте напишем королю, чтобы можно было готовиться к свадьбе. Я не сомневаюсь, что отцу понравится, если при мне будет супружеская чета — так надежнее, тем более что он хорошо знает вас обоих. А я обожаю свадьбы, хотя сама ни за что не выйду замуж!
Она жестом подозвала Джона, взяла наши руки и соединила их.
— Вы, — объявила сияющая девочка, — станете моей семьей здесь, пусть я и обязана почитать как родителей короля и королеву.
И она обняла меня крепко-крепко, как, бывало, обнимала ее я. Стояло лето 1545 года, и я никогда еще не была так счастлива и не чувствовала себя так уверенно. Вам может показаться, что я извлекла уроки из судьбы, постигшей Анну, а затем и Кромвеля, — увы, я не оказалась хоть на капельку умнее их.
Свадьба, которую мы отпраздновали две недели спустя, была веселой, ничем не омраченной. Местный священник провел обряд в Хэтфилдской церкви, стоящей к западу от дворца, а после венчания мы устроили чудесный брачный пир в зале, с танцами под аккомпанемент двух лютней и барабана. Должна сознаться, что я впервые узнала, как танцует мой супруг (как непривычно звучало это слово!). Он танцевал со мной, затем с нашей двенадцатилетней благодетельницей, которая сама всем руководила на свадьбе, получая от этого несказанное удовольствие.
Камеристки приготовили меня к брачному ложу. Елизавета настояла на том, чтобы мы заняли комнату побольше — она находилась немного дальше по коридору, чем моя прежняя спальня. Вошел полуодетый Джон; его подбадривали и подначивали несколько слуг и наш управитель. Впрочем, они позволяли себе меньше фривольных шуток, чем обычно бывает в таких случаях, потому что Елизавета с широко открытыми глазами все еще стояла в коридоре. Дружки толкнули нас на брачное ложе и возвратились к шумевшему внизу пиршеству.
В ту ночь я впервые в жизни подчинилась воле другого человека без тревог и сомнений. Я так долго старалась быть сильной, но сейчас рядом со мной был мужчина, которому можно было довериться, которого можно было любить. Он заботился обо мне, как и я о нем. Ах, он знал, как доставить женщине удовольствие, любимый мой Джон, но и я всегда на лету схватывала новые знания. Он пробудил во мне страсть, о глубине которой я дотоле и не подозревала, легкомысленно полагая, что смогу ею управлять.
— Вот уж, право, уроки верховой езды, — прошептала я, когда мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, обнаженные, запутавшиеся в простынях и моих длинных волосах.
— Одного урока никогда не бывает достаточно, — пробормотал Джон, глядя на меня сонными глазами, устало улыбаясь и поигрывая моей грудью, что меня, бывало, так сильно смущало.
С Джоном все шло как по маслу. У меня не болели ни голова, ни сердце, ни тело, как тогда, когда мной насильно овладел этот негодяй Сеймур. Была жаркая страсть, все было чудесно, и мне хотелось, чтобы мой супруг любил еще и еще. Я боялась, что Джон спросит, почему я не девственница, однако он, вероятно, так увлекся, что просто не обратил на это внимания.
— Раз так, — сказала я, поднимая прижатую к его телу ногу, чтобы почесать колено о его бедро, — как мне следует просить о следующем уроке? И во что он мне обойдется?
Он потянулся ко мне… Короткая летняя ночь промелькнула как один миг. Мы и не заметили, как рассвело.
Следующие два года мы постоянно ездили ко двору, возвращались к себе и снова отправлялись в дорогу, вплоть до января 1547 года, когда король серьезно заболел. Елизавета весьма продвинулась в обучении, после того как ей разрешили время от времени посещать вместе с принцем и несколькими отпрысками знатнейших фамилий занятия у наставников Эдуарда. Особенно она подружилась с Робертом Дадли, одним из приятелей Эдуарда. Елизавета и Дадли настолько сблизились, что запросто называли друг друга Робин и Бесс. Но в том году на Святки королю стало значительно хуже, и все трое его детей были отправлены каждый в свою загородную резиденцию.
— Королева своими заботами опять поставит его на ноги, — настойчиво уверяла нас Елизавета. — Я так рада, что они снова живут в мире и согласии. И как только кто-то осмеливается уверять короля, будто королева хранит у себя еретические книги, а потому представляет угрозу для него!
Я кивнула и посмотрела на Джона — мы втроем возвращались в Хэтфилд-хаус после ежедневной прогулки верхом. У нас с ним тоже были книги такого рода, но вряд ли их можно было считать еретическими — то были книги о новой вере, протестантизме, называемом так потому, что его приверженцы протестовали против устаревших догм и обрядов папской Церкви.
Позади показался всадник, летевший вперед карьером. Джон обернулся и привстал на стременах. Он ехал на вороном жеребце по кличке Командир, а я — на Медоу, дочери Джинджер. Под седлом Елизаветы шла Регаль, трехлетка, и кличку ей дала, по предложению Джона, сама Елизавета. Не было уже ни Брилла, ни Джинджер, и их смерть, как и смерть людей, которых я знала, заставляла меня вспоминать о том, как быстро летит время.
— Это Джейми, он скачет из Лондона, — сказал Джон, выпустив на морозе облачко пара изо рта. — Должно быть, его величеству стало лучше и нас снова призывают ко двору.
Джейми, один из помощников Джона, натянул поводья и поклонился Елизавете, которая восседала на лошади между нами.
— Ваше высочество, — обратился Джейми к принцессе, поскольку титул был возвращен ей после того, как ее восстановили в правах наследования, — вам приказано отправляться в Энфилд[55] и там ожидать прибытия вашего брата.
— Как здоровье моего отца? — спросила Елизавета.
— Неважно. Но он, как всегда, преисполнен решимости и силен духом.
Мы направились в дом и стали укладывать вещи. Я впервые попыталась представить себе, какой станет Англия без Генриха VIII. Другого короля я не помнила, ведь нынешний монарх взошел на престол в 1509 году, когда мне было всего три года. Я была уверена, что Генрих выздоровеет, невзирая на свою чрезмерную полноту и больную ногу. Но я не могла не задуматься и о том, чего нам не досказал гонец. Ведь в конце концов, считалось государственной изменой не только покушаться на жизнь короля, но даже упоминать о его смерти или воображать себе таковую — как будто кто-нибудь мог проникнуть в чужие мысли, кроме Всевышнего. Так что все мои мучительные раздумья, по сути, были государственным преступлением!
— Снова в Энфилд, — шепнул мне Джон хмурым утром, подводя лошадей; мы отправлялись в путь.
— Именно, — ответила я и улыбнулась.
Мы оба очень любили Энфилдский дворец в графстве Миддлсекс, даже больше, чем нравившийся нам Хэтфилд-хаус. Кое-кто называл его Энфилд-чейз[56] за большой парк, служивший местом охоты. Сам дворец представлял собой просторную усадьбу из красного кирпича, окруженную стеной и рвом с водой. Там не было беспорядочного скопления всевозможных строений, зато дворец был очаровательным и полным жизни. У ворот имелось внушительное здание для стражи, а вдоль подъездной аллеи выстроились рядами липы. На главном дворе хлопотали работники и слуги, а посреди мощенного булыжником внутреннего двора, окруженного зданиями, где помещались покои короля и его свиты, журчал фонтан, доставляя радость тем, кто жил в этих покоях. В Энфилде были еще часовня, крытое помещение для игры в шары и водопровод, снабжавший дворец свежей водой. Два маленьких озера кишели рыбой, а сады с искусственными прудами манили любителей романтических прогулок при лунном свете. Мостик через Девичий ручей соединял роскошный фруктовый сад с огороженным парком, где водились олени, — Джон провожал туда на охоту гостей и Елизавету. Короче говоря, это был наш с Джоном любимый дворец.
Но в тот день, уже ближе к вечеру, когда мы добрались до Энфилда, он показался нам застывшим,
