Я перешел к письменному столу. Писчая бумага в верхнем ящике, ручки, карандаши и линейки во втором, конверты в третьем. И в этом же ящике — неиспользованные бланки радиотелеграмм, настолько древние, что их впору было сдавать в музей. Среди бланков мелькнул жесткий голубой конверт, незапечатанный и с виду тоже очень старый; темный клей на нем потрескался и местами осыпался.
В конверте лежала черно-белая фотография, с которой улыбались мать и я, еще грудной ребенок. От восторга я махал пухлой ручкой. Я не узнавал ни комнату, ни диван, на котором сидела мать. Она казалась удивительно молодой, гораздо моложе, чем на свадебной фотографии. И совсем другой. Начать с того, что у нее были длинные волосы, каких я не помнил; причем не только длинные, но и вьющиеся. А платье — мне трудно было угадать моду того времени, но оно было стильным, к тому же без рукавов, что было странно, поскольку мать никогда не обнажала руки даже в жару.
И было еще что-то весьма необычное в ее облике, помимо того, что она выглядела на удивление молодой и беспечной. В наших семейных альбомах хранилось немало моих детских фотографий, но почти на всех я был либо с отцом, либо один. Мать настолько не любила фотографироваться, что не делала исключения даже ради сына; на тех редких снимках, где мы были вместе, она непременно отворачивалась, так что лица ее не было видно. Из всех наших общих фотографий эта была, пожалуй, самая радостная. Тогда почему она оказалась так далеко запрятанной?
Я стал внимательно просматривать остальные конверты, но больше ничто не привлекло моего внимания. Взяв фотографию, я вышел из кабинета и направился в ее спальню, сам не зная зачем. И опять полез в туалетный столик, вытаскивая один за другим ящики. Ничего, кроме пыли, да катушки белых ниток, которая завалилась в дальний угол.
Кухонная лесенка стояла все на том же месте, возле шкафа справа. Могла ли она искать эту фотографию? Я вспомнил, какой ужас застыл на ее лице в тот последний день, на террасе.
«Я должна была уберечь тебя».
От кого? Или от чего?
«Ты не должен быть здесь. Она увидит тебя».
Кто мог увидеть меня? Я поймал себя на том, что украдкой поглядываю на дверь. Не Виола же, в самом деле? Я никак не мог вспомнить последние слова матери.
«Отведи меня в мою комнату, Джерард. Принеси мне лестницу. Иди и свари суп».
Я взобрался на ступеньки, чтобы еще раз обшарить верхний ящик шкафа. Слой пыли был испещрен едва заметными царапинами. Но в целом пыль выглядела нетронутой. Дно ящика представляло собой двойной лист фанеры. Я потянул на себя правый угол, и ящик слегка приподнялся. Мне достаточно было заглянуть в образовавшуюся щель, чтобы различить большой запечатанный конверт. Внутри оказалась толстая пачка машинописных листов. «Призрак». В правом нижнем углу четким почерком было написано: «В. Х. 4 декабря, 1925». Я еще раз заглянул в конверт и обнаружил маленькую карточку с типографским оттиском: «С наилучшими пожеланиями от автора».
Не сходя с лестницы, я начал просматривать рукопись. Когда я повернулся, чтобы спуститься вниз, из пачки листов выпала фотография.
Я всегда представлял себе, что если вновь увижу ее, то узнаю сразу. Но все оказалось не так. Платье с присборенными плечами, похожими на крылья ангела, гордая посадку головы на лебединой шее, слегка приподнятый подбородок, взгляд чуть в сторону, темная копна волос, собранных на затылке — теперь-то я знал, что это называется шиньон, — все было как будто то же самое, и все-таки я чувствовал: что-то изменилось. Ну, разумеется, она выглядит по-другому, дошло наконец до меня, ведь я стал другим. Мне было десять лет, когда я впервые увидел ее. Тогда я и не догадывался ни о шиньонах, ни о тонкой кости, ни о классических пропорциях лица: в мосонской школе о таких материях не рассуждали. Точно так же мне совершенно не запомнилось, что на ней не было никаких украшений — ни колье, ни сережек. Разве что простая бархатная брошь, приколотая у выреза платья.
И конечно, в то время я еще не знал Алису. Эта женщина была совсем не похожа на Алису, созданную моим воображением; она была красива, но красота ее была, скорее, возвышенной, а не плотской. И все-таки она напоминала мне кого-то; кого я видел совсем недавно.
Фотография в голубом конверте. Если положить снимки рядом, можно было без труда увидеть черты фамильного сходства; видимо, с возрастом оно померкло, потому что мать мне помнилась уже совсем другой. И поскольку женщина на фотопортрете явно была не моей матерью, тогда кем она еще могла быть, если не Виолой в молодости?
Я перевернул снимок и на обороте увидел бледную надпись, сделанную карандашом:
«Зеленые рукава»
10 марта 1949 года
«Зеленые рукава»? Если дата означала день, когда был сделан снимок, тогда эта женщина точно не Виола. В любом случае я не мог и представить, чтобы это лицо способно было вселить ужас в кого-либо. Даже в мою мать. Все эти годы я думал, что она выпорола меня за фотографию. Хотя сама она так и не назвала причину своего гнева. И поскольку мать уже избавилась от «Хамелеона» (если только он не был спрятан где-нибудь в доме), я взял рукопись «Призрака» и пролистал ее более внимательно. Но между страниц больше ничего не было спрятано. Обыкновенная рукопись, чистая копия, без всяких исправлений и пометок.
«Одна сбылась». Я подошел к окну, сел на пол, привалившись спиной к стене, и разложил на коленях рукопись, от которой пыталась уберечь меня мать ценой своей жизни.
Часть первая
Хотя Ашборн-Хаус стоял неподалеку от деревни Херст-Трин, окружающий его лес был таким густым, а деревья такими высокими, что Корделия часто воображала, будто обитает в волшебном лесном царстве. Еще ребенком, забираясь на свой любимый стульчик возле окна, она предавалась заветным мечтам, в которых видела себя Марианной, леди Шалотт или же другими печальными героинями рыцарских романов. Прекрасный принц пока не появлялся, возможно, из-за того, что на дороге стоял знак, запрещающий проезд в частные владения. На подступах к дому дорога переходила в узкую тропинку, утопающую в грязи. На самом деле тропинка была самым коротким путем через лес, но жители деревни редко ею пользовались, и не только из-за грязи. По местной легенде, как позже узнала Корделия, дом был не только несчастливым, но его посещал призрак женщины в черном, под черной вуалью; это был призрак ее родной бабушки, Имогены де Вере.
Ашборн-Хаус — высокий каменный дом-башня, был построен лет сто назад, и возводил его, как часто сетовала тетушка Уна, не иначе как любитель крутых лестниц. Дом стоял на склоне холма, и из окон верхних этажей открывался изумительный вид на окрестные луга и леса. Но фасадом он выходил на узкий двор, засыпанный гравием, а дальше начиналась дорога, по обе стороны которой тянулись деревья, казавшиеся выше, чем сам дом. К шестнадцати годам Корделия переместилась со своего привычного наблюдательного пункта на подоконник в гостиной второго этажа, где любила читать летними вечерами. Тетушка Уна не могла без содрогания смотреть на то, как она сидела у раскрытого окна и так близко к краю, что казалось, будто вот-вот свалится в пропасть. Но Корделия нисколько не боялась высоты.
Чего не могла сказать о призраках. Когда ей было лет семь или восемь, они с сестрой Беатрис с удовольствием играли в привидения. Выпросили у мисс Грин, экономки, старую простыню, заворачивались в нее, крались по мрачным коридорам, заглядывали в пустые комнаты, и ужас происходящего повергал их в неописуемый восторг. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером Корделии не пришло в голову
