вечернего дежурства в библиотеке, я заставал ее дома возле телефона, в полной готовности обзванивать больницы.
Без писем Алисы жизнь дома была бы невыносимой, но, если бы не Алиса, я бы и не жил там. Да и вообще в Мосоне. Мои оценки были достаточно высокими, чтобы я мог рассчитывать на место в одном из престижных университетов на Восточном побережье, но тогда — даже если не брать в расчет патологический страх матери за меня — я бы не смог откладывать деньги на поездку в Англию. Даже при том, что мне была гарантирована именная стипендия от Фонда Грейс Левенсон и перспектива получить через год работу в Англии.
Алиса была рада тому, что я не оставил мать. Еще в начале нашей переписки мы с Алисой поклялись ни при каких обстоятельствах не выдавать никому наших секретов и не позволять кому бы то ни было читать наши письма. Кроме почтальона, никто из посторонних даже не знал о существовании Алисы. Теперь у нее были фотографии моих родителей, нашего дома и окрестностей, а в последнее время появились и мои фотографии, так что Алиса имела полное представление о том, как протекают мои серые будни; впрочем, она уверяла, что ей интересна моя жизнь в мельчайших подробностях. Что ее беспокоило — так это напряженность в моих отношениях с матерью, и, будучи проницательной, она чувствовала, что отчасти сама является причиной этого. В то же время ей были понятны мои опасения: ведь стоило мне приоткрыть завесу тайны, и мать своими настойчивыми расспросами спровоцировала бы очередную ссору. «Я знаю, что это тяжело, — написала недавно Алиса, — но ты должен дорожить ею, Джерард. Только когда она уйдет из жизни, ты сможешь понять, как она дорога тебе. Я хочу лишь одного: чтобы она не видела во мне угрозы, ведь я не стремлюсь разлучить вас».
Алиса была абсолютно искренна в этом, поскольку пребывала в твердом убеждении, что, если только не чудо ее исцеления, мы никогда не встретимся. Но у меня были другие планы.
Только приступив к сбору документов для оформления паспорта, я впервые увидел оригинал моего свидетельства о рождении. Краткая выписка, которой я до сих пор пользовался, не содержала никаких сведений о матери, кроме того, что в девичестве она носила фамилию Хадерли. Теперь же я узнал, что Филлис Мэй Хадерли родилась 13 апреля 1929 года в Лондоне, по адресу Портман-Сквер, Марилебон. Отец Джордж Руперт Хадерли, род занятий — джентльмен; мать Мюриель Селия Хадерли, урожденная Уилсон.
Не знаю, почему это открытие обернулось для меня шоком. Мать ведь никогда
В тот вечер, когда мы после ужина сидели в гостиной, я вручил ей заветный документ. Она лишь мельком взглянула на него и тут же отшвырнула.
— Зачем тебе это понадобилось? — В ее голосе зазвучали зловещие нотки.
— Я оформляю паспорт.
— Зачем?
— Я собираюсь ехать в Англию. Как только накоплю денег.
Взгляд матери был устремлен на газовый обогреватель, который теперь заменял нам камин. Я не мог разглядеть ее лица за оказавшейся между нами лампой, но свет падал на ее руки, которые стали совсем как у госпожи Нунан — со скрюченными пальцами и набухшими суставами, усыпанные старческими пигментными пятнами, с синеватыми ногтями.
— Чтобы там остаться… — произнесла она наконец.
— Еще не знаю, мама. Но если я останусь, то хочу, чтобы ты тоже переехала туда.
— Я не могу себе этого позволить.
— Я бы помог.
— Я бы не приняла твоей помощи. Как бы то ни было, я бы не вынесла тамошних зим.
— Но ты ведь терпеть не можешь жару, мама.
— Холод еще хуже.
Она механически произносила слова, словно сама себя не слышала.
— Мама, я не хотел тебя расстраивать. Но пришло время поговорить… еще раз. О твоей семье. Потому что это и моя семья.
Повисло тягостное молчание, и, не в силах терпеть его дольше, я первым нарушил его.
— Мама, ты слышала, что я…
— Я слышала.
— Тогда скажи мне… — я запнулся, не зная, о чем спросить. — Я… послушай, я до сих пор помню все, что ты мне рассказывала, когда я был… ну, до того, как я… ты рассказывала про Стейплфилд, про свою бабушку, и я хочу знать… почему ты перестала говорить об этом, почему я ничего не знаю… — Я услышал, как дрожит мой голос.
— Больше нечего рассказывать, — произнесла она после долгой паузы.
— Но как же так? А твои родители? Что с ними случилось?
— Они оба умерли… когда мне было всего несколько месяцев. Я их совсем не помню.
Ее руки свесились с подлокотников кресла.
— И ты жила со своей бабушкой… Виолой… она была твоего отца… или матери?..
— Она была бабушкой по отцовской линии. Я рассказала тебе все, что помнила, когда ты был маленьким.
— Но почему ты перестала рассказывать после того, как я… это все из-за ее фотографии, которую я нашел в тот день?
— Я не помню никакой фотографии.
С каждой фразой ее голос становился все более тусклым и безжизненным.
— Ты должна помнить, мама. Ты была в такой ярости. Из-за фотографии, с которой ты меня застукала в твоей спальне…
— Ты постоянно шуровал в моей спальне, Джерард. Ты же не думаешь, что я помню каждую мелочь?
— Но… но… — Мне до сих пор не верилось в происходящее. — После того дня ты ни разу не упоминала о Стейплфилде…
— Я помню только то, Джерард, что, став старше, ты перестал спрашивать. И хорошо. Нельзя жить прошлым.
— Да, но почему ты перестала говорить об этом?
— Потому что ничего не осталось, — огрызнулась она. — Там… был пожар. После того, как мы уехали. Во время войны. Дом сгорел дотла.
— Ты никогда мне этого не говорила!
— Да… Я не хотела разочаровывать тебя. Вот почему я перестала рассказывать об этом.
— Жаль, что ты так решила, мама. Все эти годы я надеялся… надеялся… — Я был не в силах продолжать.
— Джерард, ты ведь не думал, что дом был нашей собственностью?
— Нет, конечно, нет. Я просто хотел увидеть его.
Но, разумеется, я думал о Стейплфилде как о своем доме, хотя и не признавался себе в этом. Неизвестный наследник, затерянный в далеком Мосоне, в ожидании, когда семейные адвокаты позовут его домой. Нелепо, абсурдно. В глазах щипало от подступивших слез.
