Он хранил молчание.

- Скажи, что я не права. - Эльпи холодна и по-прежнему спокойна. Даже слишком спокойна.

Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.

- Скажи, что я солгала! - приказала она.

И он сказал ей:

- Нет, ты права.

Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо подушки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к Эльпи.

Точно, во всех подробностях, стараясь ничего не упустить, будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о том жарком дне, о прохладных струях Заендерунда, о зеленой лужайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения, которым не было конца... Это были часы любви - подлинной, естественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только Заендерунд!..

Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все тихо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь подчеркивало тишину.

Она сказала глухо:

- Дальше...

Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше!

Повторила:

- Дальше...

Он увидел ее губы и жемчуга меж ними. Он увидел ее соски, направленные в небо. И живот ее светился особенным светом: фосфоресцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок, черную точку посредине зеленоватого живота, увидел он...

- Дальше, - попросила она. Схватила, точно добычу свою, его за плечи и просила: - Дальше... Я прошу, - умоляла Эльпи. - Говори же! Ничего не скрывай...

Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина.

Сердце готово выскочить наружу - ему тесно в грудной клетке, словно птице.

- Зачем? - удивленно спрашивает он. Но она требует, просит, умоляет. Она готова раствориться в нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии, и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще быстрее захлестывает его жар.

И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям начинает рассказывать Эльпи об Айше и достархане у Заендерунда. Более того: многое придумывает, давая волю фантазии.

Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию. В необычайном исступлении обвивая шею его, подобно сладострастной змее, она выспрашивает.

Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да, отвечала. Искусна ли Айше в любви?

Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не верит.

- Вы дождались темноты?.. - спрашивает Эльпи.

- Нет, было совсем светло. Был день...

- Послушай, - говорит Эльпи и резко привстает: - Ты приведи ее сюда...

- Зачем? - со стоном осведомляется он.

- Я хочу посмотреть на нее... Мне будет приятно... Я совсем, совсем не буду ревновать...

Он обещает.

А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная дара речи. Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает:

- Вина...

Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши? С трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.

Понемногу зрение возвращается к нему. Звезды, оказывается, светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.

И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:

- Вот теперь я живая...

И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду, которую некогда пели вакханки где-нибудь в Милете или на Кипре - в этих полуазиатских, полуевропейских уголках. Потом она нескладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:

- Айше лучше меня? Сознайся, красивее? Он не желает кривить душой. Он честен. Неверен, но честен. Что значит - красивее, лучше?

Омар Хайям никогда не любил только ради утоления похоти. Это недостойно человека. А если это настоящая любовь, она не может быть 'лучше' или 'хуже'. Любовь есть любовь! Это нечто данное свыше, нечто ниспосланное аллахом...

Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:

- Наверное, так... Я это поняла у тебя и с тобой. А раньше казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой же, как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя ее продать или купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин, научил еще кое-чему. Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство...

Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу. Если угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси (Фарси - общий литературный язык персов, таджиков и других ирано-язычных народов средневековья.)

Она понимает что-либо в фарси?

- Неважно, - говорит Эльпи. - Я хочу слышать твой голос.

И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем как поэты в Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он читает скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна поэзия. Сегодня он особенно чувствует неразрывную связь с нею. Что было бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах придумал бы еще что-нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем, что было бы равносильно поэзии?

Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как будто бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас намекающих, на что-то незаметно указующих.

Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи... И когда Омар Хайям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Эльпи осторожно задает вопрос:

- Это не твои стихи?

Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать стихи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И тихо смеется...

- Но ты любишь стихи. Признайся.

- Люблю.

- Больше своих звезд?

Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откровенным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где тебя могут подслушать чужие, недоброжелательные уши... Поэтому возможно. И он говорит:

- Как тебе сказать, Эльпи? Звезды - это моя работа, моя жизнь. Я