комендантша поворачиваются и уходят в барак. Ганс и Грегор стоят на переднем плане и смотрят на пузырящийся холщовый занавес.

Праздник кончился?

Праздник продолжается.

Нам еще о многом нужно поговорить.

Приходи на другую стройку. Там не так темно, она выходит на южную сторону, и долина не такая продувная. Но прежде зайди домой – там часто о тебе спрашивают и жалуются, что ты бросил своих в беде. Там будет настоящий праздник и все (показывает на барак) придут. Это будет наш праздник, праздник живых и мертвых, праздник решения.

Сегодня я наблюдал за тобой потихоньку, когда ты работал. Почти всегда ты был один, и каждый час являлся бригадир и отправлял тебя куда-то – то что-то затирать, то что-то там сушить, то что-то там выравнивать. Ты с готовностью шел исполнять очередное задание, усмехаясь про себя, но потом вдруг начинал озираться, будто ища глазами кого-то, кто мог бы тебя поддержать. Издалека ты выглядел стариком.

Работа у меня такая – «затыкать дыры». Целыми днями меня гоняют от одного объекта к другому. Я – «затычка», потому что меня можно поставить на любое дело и потому что я сильный, могу один справиться с тем, что обычно выполняют вдвоем. Меня еще зовут «бегунок». Бегунок – это тот, кто работает не в бригаде, а носится с утра до ночи вверх-вниз, туда-сюда, с жары на холод, от одной машины к другой. Ты заметил: мы почти не используем больше инструментов, все делают машины? Эта стройка – большая, а следующая – еще больше. «Плотницким племенем» нас называли в былые времена потому, что одному человеку не хватало просто сил, чтобы справиться в одиночку – всегда нужно было несколько рук. То, что я теперь тут делаю, тоже требует силы, но не требует искусства. Я люблю работать, без работы я не могу, дергаться начинаю, дурить, и все же хотя бы раз в день мне хочется исчезнуть, уткнуться лицом в глину, стать глиной. Тогда меня можно найти в алюминиевом контейнере для мусора – сижу на корточках, свесив голову, долго-долго, уже и за перекур такую отлучку не выдашь, – сижу, сам похожий на мусор. Кто-то должен быть бегунком, я сам согласился, по доброй воле. Вообще-то мы все тут (показывает на барак) всего лишь бегунки. Вот побежим на следующей неделе на стройку номер двадцать. Не нужно решать никаких проблем: мы умеем все, что нам нужно, и больше ничему не учимся. Мне часто хочется еще чему-нибудь получиться. Когда я вижу в долинах построенные нами здания, я замечаю, чего-то в них не хватает: чего-то такого, что прежде было легким изгибом крыши, который выглядит не как украшение, а как еле заметная линия. Мне нисколько не стыдно за эти новые постройки, наоборот, я даже немножко горжусь тем, что принимал в этом участие, но мне всякий раз не хватает мелочи, которая придавала бы всему завершенность. Не хватает плавного закругления! Да, не хватает художества. Мы всегда, испокон веку, были рабами. На короткое время нам довелось побывать «рабочими». Теперь же мы снова рабы – все до единого, и архитекторы, и ученые, проверяющие грунт, и министр, который потом будет торжественно принимать объект. Ни у кого из нас нет больше достойного человеческого дела. Дома, когда все уже спят, я частенько сижу в темноте, вспоминаю покойных родителей, и мне хочется уметь все же что-нибудь еще, что-нибудь другое, кроме того, что умели они! Да. (Показывает обручальное кольцо.) Скажу тебе честно: если бы все эти годы мне пришлось жить без жены, меня бы давно уже не было. Я не уверен, что это большая любовь, но когда я рядом с ней, я испытываю порой благоговение, – да, благоговение. Я, работяга, перекати-поле, бегунок, преклоняюсь перед ней, молюсь на нее – милостивую, умягчающую, утешающую. (Разглядывает кольцо, играющее на свету.) И ребенок – моя единственная отрада. Если бы ты знал, какой я одинокий. Мне не к кому обратиться, даже к себе не могу. Это и есть покинутость! Побудь еще немного, не уходи. Останься на ночь. В соседнем помещении есть кто-то, кого я не слышу и не вижу. Он – не спокойный, а беззвучный. У него нет других дел, кроме как подглядывать за мной. Он не спит, не видит снов, не мечтает, он пуст. И он слаб, холоден и зол. Беззвучный соглядатай, пустой, слабый, холодный и злой. Какая здесь бывает злая пустота. (Обводит пространство рукой.) Не оставляй меня одного.

Ты имеешь в виду меня?

Я имею в виду тебя.

Софи перед занавесом. К ней присоединяется Грегор.

Знаешь, я ведь была в тебя влюблена. Я не просто тебя любила как брата. Стоило тебе появиться, я чувствовала волнение, как будто ты – тот самый единственный. Ты был для меня человеком, о котором я мечтала и к которому меня тянуло, человеком, которому я могла верить. Тогда я даже старалась писать твоим почерком и перерисовывала твои рисунки. Всякий раз, возвращаясь домой, ты являлся как тиран, и остальные боялись тебя. Только я не обращала внимания на твои замашки, на твой тон и твои манеры, и ты был мне благодарен за это. Когда у меня появились свои друзья, мне было стыдно перед тобой за них и в наших разговорах я старалась показать тебе, что это все так, несерьезно. А ведь как ты держался, когда родители оставляли нас на тебя, – настоящим хозяином. Да и к тому же я чувствовала, что тебе хотелось бы, чтобы я всегда была спокойной, послушной, кроткой, скромной девочкой, занятой своими мелкими девчоночьими делами, – одним словом, милой, славной младшей сестричкой. Вот почему я научилась скрывать от тебя свои желания и стремления. Правда, мне казалось при этом, что я тебя обманываю, и одновременно я перестала быть в тебя влюбленной: твой образ перестал трепетать во мне, а твой вид перестал наполнять глаза теплом. Да, теперь у меня появилась цель. Это воплощенная мечта, и только такая может считаться настоящей! Покажи мне того, кто утверждает, что стал мудрее, отказавшись от мечты, и я покажу тебе мастера отговорок. Ведь каждая мечта, которую удается воплотить, помогает воплотиться остальным. Отнесись серьезно к твоей сестре и помоги ей создать свое пространство. У меня тоже есть право. Крошечная лавка – это уже центр, из которого будет исходить ласковый свет. И быть может, в один прекрасный день этот свет доставит радость и тебе, почему нет? Поверь мне: это так чудесно – входить в свое собственное помещение полновластной хозяйкой! И разве не ты нас с братом все время учил: «В жизни нужно уметь принимать решения»?

Какой ты будешь в этой новой роли? Я вижу тебя уже накрашенной, в костюме. Слышу стук твоих каблуков, чутко реагирующих на появление каждого, пусть даже случайно заглянувшего покупателя. В твоих глазах будет неестественный блеск, в твоем голосе – неестественная певучесть, в извивах твоего тела – неестественное изящество, в твоей танцующей походке – неестественный ритм, – с головы до пят, одна сплошная ложная энергия. Однажды я проходил мимо твоей работы и увидел тебя в витрине: ты была без туфель, в одних чулках, во рту зажаты булавки. «Вот человек моей породы», – подумал я. Никакого искусственного рвения, движения твоих рук были медленны, неспешны, замысловаты, по-своему небрежны, как будто ты исполняла эту работу не для какого-то там шефа, а для меня, случайного прохожего. Ты внесла в застекленное пространство витрины свежий воздух свободы. Я знал: и дома ты всегда будешь действительно дома, в кино – в кино, в траве – в траве, и твое воскресенье будет всегда воскресеньем. Там, стоя на цыпочках, в одних чулках, ты была плоть от плоти моей и одновременно принадлежала человечеству, к которому ты, загримировавшись под бизнес-леди, никогда уже принадлежать не будешь. Твоя особая прямая, честная походка никогда уже не будет танцем свободы, но превратится в продукт плохо усвоенных уроков, преподнесенных по скоростной методе. По одну сторону прилавка будут разливаться медоточивые речи, а по другую греметь казарменные окрики. Ты сможешь предложить другим богатый выбор, но сама уже ничего не будешь любить. Вместо того чтобы смотреть, ты будешь только все оценивать, и при этом разучишься отличать мужчин от женщин, детей от взрослых, хорошее от дорогого. Зато ты будешь уметь безошибочно отличать простой пугач от настоящего пистолета. Твоим символом станет бренчащая связка ключей, надетая на палец холодной деловой руки и ощетинившаяся острыми пиками, словно смертоносное оружие. И где бы ты ни была, в лесу ли, у моря, вместо шума стихий в ушах у тебя будет стоять только стрекот кассы. И станет тебе родиной Торговая палата, и присвоено тебе будет имя «собственница магазина», которое уже при жизни будет читаться как надпись на могиле. Никогда больше у тебя не вспотеют подмышки, никогда ты не покраснеешь и никогда не будешь в туалете читать письмо. Прибьешь табличку – и с тобой все будет кончено, и ничего уже в тебе не будет летящего, кроме разве что искусственно уложенных волос. Какая сила заставляет тебя умножить число тех, кто входит в недобрый легион живых трупов, и перестать быть человеком? Какое тебе удовольствие от того, чтобы пролететь ароматным, парфюмированным облаком, пахнуть разложением и