источники, и они проложат себе новые пути и образуют новые долины. Земля сохранит свою красоту, дабы и впредь радовать душу, подумал я. Не обращайте внимания на все эти машины, которые блуждают тут, словно Франкенштейновы чудища, – пусть себе блуждают. Однажды я угодил в снежную бурю. Это была такая свистопляска, что мне даже стало страшно, но потом я заметил, сколько спокойных вещей было вокруг меня. Стоило обломиться какой-нибудь толстой ветке, как тут же в углубления искореженного обрубка устремлялись мягкие снежинки и мирно оседали там, а темные пятна, проступающие на заснеженном поле, оказывались липовым цветом. Ведь недаром часто говорят: «Дети резвятся
Никогда еще никто не говорил ни единого слова о здешних местах. Когда я была молодой, в деревне рассказывали об одном скульпторе, который тут родился в прошлом веке. Сегодня спросите любого ребенка, он вам ничего об этом не скажет, но тогда он был негласным героем всей долины. Всякий раз, когда я проходила мимо его дома, я испытывала гордость от того, что такой человек, как он, происходит из той же общины, что и мы, остальные. Его статуи удерживали течение времени. Его дом казался мне таким большим и просторным. В действительности он был обычной развалюхой, в которой еще жили люди и велось какое-то хозяйство, он стоял в одном ряду с другими и все же казался каким-то тихим и возвышенным. В моем сердце скульптор продолжал быть живым человеком. Он даже был для меня «сыном человеческим»: то есть одновременно воплощал в себе все возрасты, и в первую очередь – самый ранний. В отдельные моменты я была его двойником, его восставшей из праха тенью: вот я, ребенок, иду, обратившись им, ребенком, по деревне, и глаза мои объемлют весь мир. Да-да, именно я, старуха из рабочего барака. Бывает и такое, прошу заметить. Это реальность. Сквозь утренний туман проступали тогда на повети шесты, поддерживавшие сено, – глядели указателями, показывающими на восход. Осенью на голых ветках сверкали яблоки круглыми шарами, выложенными для игры в бильярд. Высокие снопы гостеприимно открывали свои чертоги. В сумерках шумела вода, перекатываясь через валуны, служившие путевыми знаками, поблескивающие каменные плиты отрывались от земли, наступал час фантазии, аэрокорабли стремили свой лёт, и вся местность предавалась тогда в руки художнику; он был вездесущ, он единил предметы, чеканил неповторимый образ всей долины, одухотворял нищих духом, к каковым относилась и я сама, и он одарил их покровом невинности, каковой я, та самая старая выпивоха, которую вы видите перед собой, все еще не перестаю чувствовать на своих плечах невесомой ношей, отличной от обычных тягот. И в этом нет ничего особенного, это – нормально, зарубите себе на носу, вы, рабы факта. Только вот наши долины нынче совсем покинутые. Вы не заметили, что та верхняя тропинка, по которой вы шли, называется «Учебная природоведческая тропа для наших гостей», где каждое дерево снабжено табличкой с названием, и такие же таблички стоят перед придорожными киотами, только на них вместо «Бук» и «Лиственница» написано «Место для молитвы»? Совсем я одна, никого у меня нет, ни близко, ни далеко. Когда-то мне объясняли: колокола не время отбивают, а напоминают о вечности, но нашему брату они теперь ни о чем не напоминают, и ничего не возвещают, и никого не призывают, не зовут – бренчат, как бубенцы, чугунные погремушки, только ворон пугают. Собаки хозяйничают в церквях, всю святую воду уж вылакали. Никому здесь ничего не нужно. А сколько всего знаменательного происходит тут вокруг, даже у нас на стройке, и никто ничего не запоминает, никто ничего не хранит, никто ничего не передает дальше. В лучшем случае откопает кто-нибудь в мусоре какую-нибудь корягу, возьмет ее себе, покроет лаком и выставит потом дома в саду. Мне хочется сказать: долой всех этих коряжников! Долой все эти цветники – художественные композиции, устроенные на старых тележках или в пустых собачьих будках! Дикие заросли, где вы? Иногда о нас пишут в газетах, когда что-нибудь происходит – несчастный случай или преступление. И это уже, поверьте, кое-что: такие сообщения мы читаем все вместе, не пропуская ни единого слова, и название деревни сияет нам яркой звездой, как родное имя. Однажды явился к нам какой-то тип с магнитофоном и камерой, пожалел нас и ожидал, что мы тоже себя пожалеем и начнем жаловаться. Но мы хотели предстать иначе. Мы хотели, чтобы нам воздали хвалу. А еще лучше, чтобы прославилась наша деревня, с ее красками и формами. Неизвестный мастер-строитель, где ты? Приди сюда, меси тут глину, трудись, твори, и пусть твои творения оправдают наши дела, и пусть они наполнят нас восторгом, дабы снова взывалось к вещам и наполнялись звуком имена. Ибо нигде не сыщешь теперь места, где бы взывалось к вещи или оглашалось имя. Ubi est domus dei in qua invocabitur nomen eius?[2]
Я тебя узнал издалека, по тому, как ты стоишь. Ведь еще родители говорили: «Он смотрит, будто ничего не понимает». Но я знаю, что это неверно. Ничто не ускользает от твоего внимания. Ты у нас смышленый. Всегда заранее обдумывал грядущее. Никогда я на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах.
